Прощание славянки
Шрифт:
Страна была управляема, и вожжи, натянутые твердой рукой, могли привести ее куда угодно. Начальство могло все. А ведь те, кто равнодушно тащил Сталина из Мавзолея, совсем недавно душились и рыдали на его похоронах. И ничего, утешились. Не утешились только органы и вохра. И еще часть грузин (самых глупых). В 1956 году после XX съезда они устроили в Тбилиси чуть ли не мятеж (это как раз те умники, у которых потом «батька усатый» торчал за ветровым стеклом). И что же? Хрущев подавил и этот мятеж, очень жестоко и быстро. Просто расстрелял. Так что у Берии и с НАТО мог номер пройти. Надо было просто приказать: строить капитализм, бить стукачей, крушить ленинские памятники. Замордованный народ был как tabula rasa (чистая доска).
Но знал ли Хрущев, куда вести народ? Он сам ничего, кроме социализма и коммунизма, не
Страна поголовного рабства и поголовной слепоты не была благодарна и Хрущеву. Его обвиняли даже в том, что исчезло мясо и стали пропадать сыры, колбасы, масло; в том, что росли цены. А это было прямое следствие роспуска лагерей. Не было больше у экономики этого дешевого ресурса: рабского труда. И бывшие зэки тоже стали в очереди, тоже захотели что-то съесть. Никита Сергеевич не убивал направо и налево, позволил каждому забраться в норку личной жизни, иногда делал народу подарки. За это он получил кличку «кукурузник», определение «волюнтарист» и кучу анекдотов. За это его и убрали тихие серые волки, не простившие ему XX съезд и навечно подорванный алтарь абсолютной веры.
А ведь Хрущев был хорошим бригадиром для своего советского колхоза, заботился о «большой пайке». Настроил домов и квартир надавал, хотел покормить кукурузой (да не выросла), устроил нам покорение Дальнего Запада (то есть Казахстана и целины), чтобы завалиться пшеницей, хотел к 80-м построить коммунизм, как у Войновича. И без конца «сюрпризы»: Белка, Стрелка, Гагарин, обещания мясца, маслица, яичек — побольше, чем в США (космос мы получили, а вот с мясом не вышло). Обыватели получили полную свободу хвалить начальство, кричать «ура!» и любить коммунизм, не боясь ночного ареста. Или даже просто молчать (но тогда уж без карьеры и загранки). А настоящих граждан (инакомыслящих) били по рукам и по голове очень жестоко: Венгрия, Новочеркасск, ужесточение режима в политлагерях (уже без шуток политических). Оттепель утонула с головой в коммунистической утопии. Дело было за морозом, чтобы все вместе ушло под лед.
Море согласия
Хрущев потерял власть так, как ее обычно теряют реформаторы, которые не цари. Запоминаем формулу, она в нашей истории повторится еще дважды. Сначала реформатор начинает задумываться: а не слишком ли жирно он намазал реформами народную пайку. Он начинает оглядываться, спотыкаться, колебаться. Как Никита Сергеевич на встрече с творческой интеллигенцией. Мол, вы меня не так поняли, у Сталина были отдельные ошибки, но он великий человек, и «огульно чернить» мы его никому не позволим. Потом прибавляются такие шаги назад, которые стоят трех шагов вперед: Венгрия, 1956 г.; Новочеркасск, 1962 г.; Пекин, июнь 1989 г., площадь Тяньаньмэнь. Оливеры Твисты, увидев однажды котел с довольствием, просят еще каши. Их бьют по голове: иногда шумовкой, как Горби, а иногда и насмерть, как в Будапеште или в Китае. То, что Горби каждый раз сдавал назад, когда на гусеницы танков начинали наматываться человеческие внутренности или саперными лопатками рубили грузинских девушек, это делает ему честь. Такие коллизии у нас не кончились всеобщей гекатомбой. Тринадцать жизней в Вильнюсе и около двадцати в Тбилиси. Если по голове бьют
И это Никита Сергеевич, распустивший сталинские лагеря, ввел для своих новых политзаключенных, настоящих инакомыслящих, новый жестокий порядок в новом мини-ГУЛАГе: одна посылка в год, максимум две, на строгом режиме, то есть пять килограммов продуктов (даже Сталин позволял получать посылки два раза в месяц).
Этот новый Хрущев лишился своих сторонников — настроенных на реформы шестидесятников. А вот недобитые им сталинисты и просто серые и тупые функционеры, которых он задергал своими новшествами, от выпуска в свет «Одного дня Ивана Денисовича» до совнархозов и кукурузы, вовсе не пришли в восторг от Будапешта и Новочеркасска. Наоборот, их комментарии были: «Вот до чего этот тип народ распустил».
Реакция Обломова
Реакционеры, как серые волки, бродят вокруг блудливого реформатора и ждут своего часа, чтобы наброситься и отомстить. И если реформатор лишается поддержки у «своих», то «чужие» бросаются всем скопом. На этой стезе нельзя останавливаться, нельзя поворачивать назад. Прошлое убьет слабое будущее, если будущее не окажется настолько жизнеспособным и агрессивным, чтобы это прошлое закопать. Как это сформулировал Зиновьев? «Все устаревшее и отжившее надо душить в зародыше». В этом есть сермяга.
Но ленивое и косное умом и сердцем население СССР искало для себя более спокойный, такой же ленивый и косный вариант. В принципе, застой и обломовщина — это почти синонимы. Видимо, Хрущев, переигравший Берию, совсем расслабился и отвык от нравов волчьей стаи, с которой он жил и с которой до поры до времени выл (до 1953 года). Троечники Брежнев и K° его взяли голыми руками. Впрочем, он извлек некий гешефт и из этого положения: объявил себя диссидентом (правда, тихо и постфактум), писал мемуары (правда, «крамолы» в них маловато), что-то зарывал, что-то КГБ конфисковывал. Когда этот самиздат прочитали, все были страшно удивлены: оказалось, что автор не только не Джилас, но даже и не Восленский.
А дальше — тишина. В прямом и переносном смысле. Все генсеки брежневской формации, — то есть эта сладкая парочка Брежнев и его престарелый аналог Черненко, — рассматривала свою работу как чистый источник наслаждений и бормотала партийные заклинания и программы, как жрец-атеист ради кормовых и жалованья произносит древние тексты, смысл которых был понятен только его покойным учителям.
Волноваться запрещается
Леонид Ильич был бонвиван, не дурак поесть и выпить. Словом, эпикуреец. Для его стола выращивали специальных коров: величиной с овечку, но очень широкая скотинка и брюхом землю гладит. И овощи и фрукты: все специально выращивали к генсековскому столу. Когда он был помоложе, то гонял по ночам на страстно любимых им иномарках. Охотился, облагодетельствовал своих земляков, нашел такого же жуира-зятя (Чурбанова) для своей Галины, которая не терпела нужды ни в чем, даже в царских драгоценностях. Генсек исходил из принципа: не трогай лихо, нехай спит тихо. Don't trouble trouble, until trouble troubles you. Именно так он относился к вверенной ему стране.
Проблемы накапливались, громоздились друг на друга, делались тупиковыми и неразрешимыми, но даже упоминать о них считалось в лучшем случае бестактностью (для своих, членов Политбюро и ЦК КПСС, которые за это вылетали из обоймы и высылались послами в Канаду, как покойный Александр Николаевич Яковлев), в худшем — вражеской вылазкой. Так был брошен в психиатрический застенок идейный коммунист Яхимович, председатель колхоза в Латвии, за попытку заставить центр разогнать (у них на месте, в латвийской глубинке) мздоимцев и профанов и за заявления, что он лично за дело Ленина готов отдать жизнь. И чуть не отдал! А экономист и писатель Лев Тимофеев получил шесть лет лагерей и три года ссылки за мирную книгу «Последняя надежда выжить». И речь там шла не о построении капитализма, а о НЭПе, о губчековском социализме с человеческим лицом. Речь шла об издыхающем сельском хозяйстве, и автор хотел только одного: чтобы у любимой страны сохранилась какая-то еда. Волноваться, тревожиться, испытывать гражданскую скорбь было запрещено.