Прощёное воскресенье
Шрифт:
На том Николай Кузьмич успокоился, вытер влажные ладони о кавалерийские галифе, заглянул в зарешеченное оконце третьей камеры…
Звонарева он увидел сразу. Бывший председатель ревтрибунала стоял рядом с деревянной бочкой — парашей, по бокам которой были прибиты две слеги. Держался Звонарев обреченно, но без испуга, равнодушно поглядывая на стоящих перед ним поручика Лакеева и сына покойного купца Силянкина, Евлампия, убившего топором соседа-красноармейца.
Евлампий изредка плевал в лицо председателя, приговаривая:
— Мерзость!
Щеки его при этом надувались тугими булочками, выстреливая со свистом плевок.
— Оригинально, — как-то бесцветно восхищался поручик. — На ярмарке ваш номер, Евлампий, мог иметь успех. Жаль, вас завтра расстреляют. Жаль.
— Вместе с вами, — огрызнулся Силянкин.
Перестал плевать и предложил:
— Надо его убить. Я с ним умирать не собираюсь в компании. Давайте убьем, господа.
— Нам его за тем и прислали. Сами руки пачкать не хотят.
Поручик пошевелил длинным горбатым носом, вместе с ним пошевелилась траурная рамка вокруг голубых глаз, где хоронилась тоска.
— Но убить придется: иначе он действительно будет расстрелян вместе с нами.
— Повесим его на собственных портках?!
Евлампий поднял вверх правую руку и вывалил язык, изображая, как будет выглядеть повешенный Звонарев.
— Повесить? — спросил из угла камеры чей-то серьезный голос. — Он хорошо кушал, а здесь и без того достаточно вони. Прежде следует затолкать ему в зад слегу, обезопасить себя таким образом от последствий.
— Ура! — сорвался на фальцет Евлацпий, торопливо ударил ногой по березовой слеге, прибитой к параше.
Он бил, повторяя с отдышкой:
— Будет вам стуло, товарищ председатель! Будет!
В остервенелой его работе сквозило звериное упрямство, казалось, еще немного, и он пустит в ход зубы, но своего добьется. Силянкин отбил слегу, поднял и постучал ею Звонарева по голове.
— Слышь, как звенит? И с такой пустой головой ты обрек нас на смерть, негодяй! Читай приговор!
Евлампия потрясывала внутренняя дрожь.
Притравленные нетерпением купеческого сынка, с нар начали подниматься приговоренные. Встал заспанный казак с покатыми бычьими плечами и огромными ручищами. Следом поднялся корнет, совсем юный, но уже седой. На нем был порванный романовский полушубок, по которому его опознал в толпе горожан революционный патруль. Всем надо убить Звонарева. Он вынес им приговор, теперь пусть умрет сам. Попробует, может, что и поймет напоследок…
Тюремный страж Журкин видел, как они окружают бывшего председателя трибунала. Но увидеть самое страшное боялся и отстранился от оконца, присел в ожидании крика о помощи. У него заныло сердце. Он потрогал левый бок и болезненно сморщился:
«Что делать-то? Совсем непотребно рассудили — на кол. Да видано ли такое? Еще и благ ородные!»
Крикавсе не было. Из-за двери раздавались обрывки грубых, разрушающих другдружку выкриков, мерзких, шаловливых смешков.
«Позову стражу! — решился расстроенный Журкин. — Хрен с ней, со службою. Потом rpexa не замолишь».
Глянул в оконце: приговоренные успели раскраснеться, и всяк судил Звонарева на свой манер.
— Думайте! — требовал Евлампий. — Особенную смерть придумагь надо для товарища!
И тогда самостоятельный трезвый голос остановил его истерику:
— Не надо придумывать смерть, Евлампий!
За словами последовал тяжелый, похожий больше на стон, вздох.
— Она — дар Божий, когда совершается не насильственно. В ней заключается наше спасение. Тебе, Евлампий, лишь страдание дано сочинить. Бесплоден гнев твой, бесплодно безобразен!
Журкин видит: поседевший корнет помог подняться с нар настоятелю храма отцу Ювеналию. Человеку строгому в вере, справедливому в мирских делах, но не убереженному Богом от лихих большевиков: быгь ему завтра убиенному.
Волоча раненую ногу, отец Ювеналий с трудом подошел к председателю рев грибунала, опершись рукой о стену, встал рядом с ним и произнес:
— Нездоровы чувства ваши, брагия. А завтра — встреча с Судом Верховным. Тленное ваше найдет конец на земле…
— Началось! — Евлампий презрительно отвернулся от священника. — И здесь от тебя покою нету.
Но настоятель не огкликнулся на упрек, голос его набирал силу, поражая присугствующих трезвым спокойствием:
— Страшный, необъяснимый разумом ураган безверия, жестокий в своем желании сокрушить связь детей Божьих с их будущим, разметал души ваши по темным углам. Сегодня случай свел их под одной крышей. Единения не случилось. Христианский долг обязывает вас простить грехи врагам вашим и в собственных покаяться. Кто посчитал себя в минуты эти богооставленным су- шест вом, тот предает Господа нашего! Остановите кровавое отчаянье! Обретит е кротость, обратите святую благодать прощения и накажите ею палачей ваших!
— Во, куда загнул поп! — Евлампий был взбешен. — Прощенья?! А говарищ нас простил? Возьму и задушу его. Право имею!
От купца густо тянуло потом и ненавистью. Он испепелял председателя ревкома косым взглядом чернеющих глаз.
Звонарев горько усмехнулся, сказал:
— Благодарю, отец Ювеналий! Заслужил я. Не мешайте им, разницы нет когда. Пусть казнят…
— Сам пожелал, — сказал равнодушный поручик Лакеев. Развел руками. — Воля приговоренного… Совестно отказать товарищу.
— Верно, поручик! — взвизгнул купец. — А ну, снимай портки, сука красная!
— Не к лицу такие речи дворянину, — отец Ювеналий задыхался. — Ежели вы не в силах привести свои чувства в лучшее сост ояние, помогите им — молитесь. Смерть — испытание, требующее от нас великой твердости стояния в вере, истинного покаяния…
— И «откроется тебе свободный путь, коим с радостью перейдешь ты из юдоли земной в Небесный Иерусалим — вожделенное отечество твое». Не ошибка? — спросил Лакеев, уже не ерничая.