Просека
Шрифт:
— Где ты, Агафья? — ревёт могучий голос. — Иди сюда!
Та спряталась за печью ни жива ни мертва.
— Иди сюда, Агафья!
Она решилась выглянуть и не поняла со страху, кто это бушует — представительный такой. Бочком, бочком достигла залавка. Поставила на стол бутылку, тарелку с грибами. Замерла у стены…
От хохота у меня ломит в затылке. Федя делает затяжной глоток.
— Ну и что? Дальше что? — кричу я.
— А что дальше. Ничего дальше. Запретил я ей гадать, но потом смилостивился: позволил гадать с условием, чтоб нагадывала людям только хорошее.
— Да узнала она тебя?
— Нет.
Начался новый семестр. Вернулся наш Бес, вернулась Величко. Опять проверяет, чисто ли в комнатах первого этажа, но к нам не заглядывает. В табеле, висящем на стене у проходной, ставит нашей комнате «четвёрки», перемежая их «тройками».
— Танечка, ты почему не бываешь у нас?
— Я бываю. Но тебя никогда не застаю. — Так отвечает каждому из нас.
Зондина вижу только в институте. Он стал степенней, волосы не расчёсаны, а всегда уложены. Должно быть, Калашникова сама каждое утро делает ему укладку. Во время перерывов он прохаживается с одним только Яковлевым. Через Яковлева стало известно, что Калашникова возила мужа показать родителям. Своим родителям о женитьбе он не сообщил и не хочет пока сообщать. На меня и Болконцева за что-то дуется. Терпеть не могу, когда человек, которому я не сделал ничего худого, сердится на меня. И не говорит о причине. Останавливаю Зондина в коридоре института.
— Сашка, в чём дело?
Он растерянно моргает, суёт руки в карманы.
— Ты про что?
Я привлекаю его рукой к окну.
— Слушай, Сашка, ты дуешься на меня, на Болконцева. Скажи прямо, за что?
— Кто вам сказал? Вы что, что вы? Я ничего не имею против вас!..
Второй семестр пролетает незаметней первого. В город почти не ездим — нет времени. В первом семестре мы считали себя студентами, теперь чувствуем себя таковыми. На старшекурсников уже не смотрим «снизу вверх». Появилось много знакомых. Лекции, практические занятия, переходы из аудитории в аудиторию, вылазки в буфет и столовую, — а там уж три, четыре часа дня.
Мы с Николаем увлеклись боксом. Даже вступили в общество «Спартак».
Несколько тренировок только разминаемся, колотим груши. На ринг тренер нас не пускает. Занимается пареньками, которые должны выступать на каких-то соревнованиях. И я не догадываюсь, какую штуку он готовит мне и Николаю.
— Картавин, на ринг! — наконец слышу я команду.
Противник мой — нескладный юноша с острыми локтями и хрящеватым, нагло торчащим носом. Мне кажется, я быстро разделаюсь с ним.
— Бой!
Юноша запрыгал вокруг меня.
— Двигайтесь, двигайтесь! Картавин, двигайся! — командует тренер. — Бой, бой!
Мне хочется сразу нанести оглушительный удар противнику. Никак не удаётся. Он же то и дело ударяет меня. Вначале удары его слабы. Но вот уж в голове стало шуметь, один глаз мой слезится.
Злоба растёт во мне против хрященосого. Но достать его не удаётся. Уже пот заливает глаза, в висках стучит. Несколько раз подряд бросаюсь на противника. Удары мои не достигают цели. Заныло правое плечо — я растянул мышцу. Дыхание сбилось, воздуха не хватает. Кажется, мы дерёмся больше часа.
— Бой, бой! — звучит команда, а я уж и не стараюсь попасть в лицо противника, только защищаюсь. Избитый, с распухшим глазом, пролезаю я наконец под канатами. Опускаюсь на скамейку. Николай держится за живот. Я ещё никогда не видел, чтоб он так смеялся.
— Ха-ха-ха! Ну и видик у тебя был! Ха-ха-ха! — закатывается он.
— Картавин — душ. Болконцев — на ринг!
Этот же хрященосый ожидает Николая.
Душ немного освежил меня. Спешу в зал. Должно быть, со мною хрященосый только разминался, входил во вкус. Легко скользя по рингу, он наносит удары левой, правой. Та-та-та, — стучат его перчатки. Николай говорил мне, что в школе немного занимался боксом. Он делает обманные движения, пытается уйти от противника, но удары настигают его. Наконец тренер останавливает избиение. Николай опускается на скамейку рядом со мной,
— Это разрядник какой-то…
— Ты замечательно выглядел, — говорю я.
— Надо думать. — Он пытается улыбнуться. — Чёрт, никогда ещё так со мной не расправлялись!
А против хрященосого тренер выпускает третьего, потом четвёртого новичка. С ними хрященосый разделывается быстрей, чем с нами. И только после этого тренер выпускает против него ровню. Избитые, мы наблюдаем за настоящим боем. На нас тренер не обращает ни малейшего внимания.
— В следующий четверг поедешь? — говорит Николай, когда возвращаемся в общежитие на трамвае. Мы стоим в тамбуре, отвернувшись от публики, чтоб не видели наши «фонари».
— А ты?
— Поеду. Я рассчитаюсь с этим хрященосым.
— Я тоже поеду.
8
По утрам и вечерам ещё холодно. Но в середине дня чаще стало проглядывать солнце. В коридорах института, в аудиториях становится светлей, просторней. Лампочки, только что казавшиеся яркими, разом тускнеют. Бродкович чаще отпускает среди лекции шуточки, остроты. Взглянет на осветившиеся окна, обведёт взглядом аудиторию, заулыбается. И на него смотрят с улыбкой, ожидая, что он сейчас скажет. Он не имеет привычки браниться, когда уж очень расшумятся его слушатели. У него своя метода привлекать внимание к доске.
— Что, товарищи, весна надвигается? — спрашивает он, отходя от доски с таким видом, будто кончил лекцию и сейчас покинет аудиторию.
— Навигается! — отвечают несколько голосов.
— Хорошо бы сейчас в парке погулять, а? Столинская, как вы на это смотрите? Где Столинская? — В испуге он разводит руками. — Неужели её нет? Ах, она здесь! — Лицо его выражает изумление и радость. — Извините, извините, тогда я буду продолжать! А то я даже растерялся. — Он спешит к доске. На лице его опять изумление: делает вид, будто забыл, о чём он только что рассказывал. — А Колумбов здесь? — спрашивает он.
Новая волна весёлого шума катится по аудитории.
— Нет его!
— Кто же подскажет мне, на чём я остановился? — И опять счастливая улыбка на лице Бродковича — это он посмотрел на Ведомскую. — Подскажите, пожалуйста, нам, Ведомская!
Просит Ведомскую спуститься к доске.
Ниночка повторяет, что он только что читал. Возвращается на место. Лекция продолжается. У Бродковича несколько студентов на примете. К Ведомской он относится с почтением, к Столинской — с иронией. Но эта, мне кажется, иронии не замечает.