Просека
Шрифт:
На втором этаже стоит гул: ускоренники сдали сессию и веселятся. Они держатся обособленно от других студентов. На указания студсовета мало обращают внимания: спят днём, а ночами бодрствуют. «Охотницы» уже подолгу не томятся в красном уголке по вечерам, они все пристроились.
— Я еду сегодня, Федя, — сказал я.
— О, отлично, замечательно! Устраиваем отвальную.
— Как у тебя дела, Миша? — спросил Яковлева.
— Ничего… Химию я плохо знаю. Но попробую сдать. Ты на будущий год приедешь?
— Посмотрим. Зондина давно встречал? Как он сдал?
— Хорошо.
Мне вдруг стало жаль расставаться с общежитием, с этой комнатой. Может, я совершил очередную глупость в своей жизни?
— Пусть нам будет хуже! — крикнул я. — Мишка, иди сюда. Бросай учебник, отвальная сегодня!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Поезд мой отходит в начале первого ночи. Вещи свои я оставил в большом чемодане под койкой. Весной я их заберу. Со мной небольшой чемодан, в нём бельё, две рубашки, свитер. В кармане только сорок рублей.
В Тихвине я буду утром. Отлично. В вагоне народу мало, в моём купе старичок с гладко выбритым крошечным личиком. В коротком полушубочке. Я то курю в тамбуре, то возвращаюсь в купе и растягиваюсь на полке. Вагон покачивает, бойко и весело постукивают колёса на стыках. За окном уже не видать огоньков. Мелькают столбы, стелется рядом с вагоном белая снежная полоса, а дальше за ней непроницаемая стена леса. Лес, лес… Славно, хорошо…
Я поёживаюсь, распрямляю ноги и потягиваюсь, опять поджимаю их под лавку и смотрю в окно. Старик наконец снимает полушубочек, вешает его на стенку. Он в застиранной гимнастёрке, которая ладно облегает его детскую фигурку. Посматривая на меня, он достаёт из авоськи бутылку, заткнутую бумажной пробкой, селёдку, хлеб. На прощанье Федя сунул мне в карман бутылку пива. Выставляю её на стол.
— Поужинаем, дедушка? — говорю я и улыбаюсь.
— Это пиво у вас? Очень хорошо! Знаете, я не успел купить пива. — Он оживляется, достаёт из авоськи банку с солёными огурцами, просит меня открыть её.
Славный старичок. И в вагоне не тесно, и воздух свежий, и покачивает мерно, и поезд мчится, мчится…
— Вы далеко едете, молодой человек?
— В Тихвин.
— Близко. Это вы в восемь уже будете на месте. Не секрет, зачем едете туда?
— На каникулы. Я студент.
— К родителям?
— Да.
— Ну, а я как раз навыворот вашего: я еду к сыну в Череповец. После армии он там работает на заводе. Мы сами из тамошних мест. Лет пятнадцать я там не бывал и вот еду. Он, сын-то, женится, на свадьбу меня позвал…
Я слушаю и киваю. Тук-так-так, тук-так-так! — стучат колёса. За окном лес. Какой-то разъезд промелькнул: фонарь на столбе, маленький кирпичный домик, возле него человек в фуражке и с фонариком в поднятой руке…
Когда выхожу из вагона, разговорчивый старичок спит. На платформе пусто. Буфет работает, и даже есть чай. Обжигая губы, язык, я выпиваю два стакана. У стойки бушует человек с короткими курчавыми волосами. Что-то доказывает буфетчице, ударяет себя в грудь. Заметив меня, умолкает, присматривается ко мне своими крохотными глазками.
— Как мне в контору леспромхоза пройти, не подскажете? — спрашиваю его.
Он опять ударяет себя в грудь, указывая на буфетчицу, что-то, сер-дясь, говорит мне, но то ли он картавит, то ли пьян. Я никак не пойму, чем он недоволен. Наконец он указывает на стакан, который я держу в руке. Я прошу буфетчицу налить е, му чаю. Улыбаясь, буфетчица подаёт человечку, но он отмахивается и спешит, ручаясь, на улицу.
— Так он и будет пить ваш чай, — говорит буфетчица, — Сашке нашему надо чего-нибудь покрепче! Вам в леспромхоз? Как выйдете сейчас из вокзала, сразу через площадь идите — прямо через неё. И на Советскую улицу попадёте. Контора тут близко.
…Тёмно-синее небо, ещё кое-где видны бледные звёздочки. Голубоватый снег. Рядом с вокзалом голые высокие деревья, за ними снежная поляна, а за поляной чернеют бревенчатые домики. Тихо и спокойно; где-то залаяла собака.
Жик, жик — хрустит снег позади меня. Кто-то догоняет.
— Эй, парень, где тут контора леспромхоза? — окликает меня осипший, сильный мужской голос.
Останавливаюсь. Человек ниже меня на голову, коренаст; он в фуфайке, в сапогах, в руке маленький чемоданчик. Резко и чётко вырисовывается его орлиный профиль. Большие тёмные глазницы приблизились ко мне.
— Я сам ищу эту контору, — говорю я.
— С направлением?
— Да.
— Хо-хо! Значит, в нашем полку прибыло! Григорий Бубнов, — представился он.
Я назвался. Глаза его цепко охватили моё лицо, меховую шапку, меховой воротник.
— Направление на Литейном получал?
— Да.
— По экипировке не догадаешься. К той улице пойдём или к этой?
— Пошли сюда. Мне сказали: идти прямо от вокзала.
— Ты сам осерчал на Питер или он выгнал тебя?
— Я сам уехал, — сказал я.
— Понятно. Не сошлись характерами. Такое бывает. Я тоже, можно сказать, спокойно выбрался из него: ни оркестр, ни толпы народа меня не провожали. Даже ни одна женщина не прибежала к отходу поезда! И тебя не провожали?
— Нет.
— Понятно.
Дома, образующие улицу, сплошь бревенчатые. Некоторые обшиты досками и покрашены. Людей не видно.
— Божье царство, — сказал Бубнов, озираясь, — спит народ и не знает, кто прибыл в их город! Я справлялся об этом Китеже: здесь заводишко есть, монастырь, дом Римского-Корсакова. И река Тихвинка. О, вот и вывеска!
Дом двухэтажный, над крыльцом навес. Ступеньки ведут на второй этаж. Коридор, комната, где стоит стол, заляпанный чернилами, несколько дверей. Одна дверь открылась, появился мужчина в очках, с бородкой, в меховой безрукавке. Он толкнул соседнюю дверь и закричал:
— А, пришли уже! Идите, полюбуйтесь, что я за ночь успел сделать! Поглядите! Иди, иди, Софья Ивановна, посмотри! Всю ночь он опять не давал мне работать! Главный инженер! Чему только учат их там теперь в академиях? Нет, я не сделаю в срок годовой отчёт. И я откажусь делать. Иван Захарыч вернётся из Москвы — пусть сам садится за него! Пойдите полюбуйтесь: ночью он не давал мне покоя, а теперь — спит.