Просека
Шрифт:
— Какова бабка? — говорит Бубнов, когда мы спешим в контору оформляться. — У неё мы не пропадём. Я ручаюсь. Погоди, яйца будет нам жарить каждое утро. Ха-ха! Со мной, брат, не пропадёшь!
Вечером познакомились с городом. Прошлись вокруг гостиного двора, вдоль городского сада. Хозяйки нас довольно сытно уже покормили.
— Слушай, а как у тебя с наличными? — задаёт мне вопрос Гриша около чайной.
— У меня сорок рублей.
— У меня четвертная, — сказал он, — маловато… Но и это деньги. Завтра выпишем аванс, а сегодня надо нам отметить встречу, успешное начало новой жизни. Отоваримся в гастрономе и посидим в собственной комнате. В комнате!
В
— Так… Слушай, может, ты боишься меня?
— Да чего ж мне бояться тебя? — смеюсь я.
— Так… Но скажи мне честно: кто ты? Какая великая сила выгнала тебя из Питера?
Распространяться мне не хочется. Говорю, что я студент, приехал заработать деньги. Сейчас каникулы, потом четыре месяца у нас практика. Я три месяца поработаю здесь, месяц побуду на практике в ленинградском порту. Студенческий билет я не сдал, у меня есть второй экземпляр характеристики. Показываю Грише, и он вроде успокаивается. И вскоре он рассказывает о себе.
Он другого поля ягода. Восемнадцати лет ушёл из Ленинграда на фронт. Но до фронта не доехал: его отправили сначала в танковое училище. Командиром танка повоевал он не больше шести месяцев. Ему перебило ногу; врачи не очень ловко лечили его и выписали хромым и со свищом, — не заживала нога окончательно, и всё тут! Врачи говорили — кровь у него такая, не может окончательно справиться с раной. Куда ему было деться? Родные в блокаде, знакомых хороших нигде нет. Военкомат направил его поправляться в одну из саратовских деревень.
— Квартировал я у пожилой женщины, имевшей кучу детишек. И как раз тогда приехал в отпуск сын соседа военврач. Посмотрел мою ногу. «У тебя, — говорит, — в ноге посторонний предмет какой-то. Хочешь стать нехромым?» — «Конечно!» — «Согласен на операцию?» — «Согласен!»
Через неделю уехал с ним в город, положил он меня в госпиталь. Распилил ногу, срастил. Потом перекомиссовали меня и отправили на фронт…
Родные Бубнова погибли во время блокады. Когда вернулся после войны в Ленинград, получил комнату. И вот семь лет пролетели, как семь дней. Со многими женщинами сходился, но семьи не получалось. Встретилась одна, она инженер, имеет высшее образование; ласковая, добрая, нежная и очень серьёзная. Бубнов расписался с ней, у них появился ребёнок. Но… Он работал инкассатором. После работы заходил каждый день в кафе выпить бутылку пива. И привычка сделала своё дело, он стал встречаться с буфетчицей кафе. Возможно, жена б и не узнала об этом, но в ноябре его ограбили, когда он выносил деньги из магазина. Грабителей поймали; в декабре состоялся суд. На суде выяснилось, что буфетчица причастна к ограблению, она была связана с жуликами. Всё прошлое и настоящее Бубнова вытряхнули на суде. С работы его уволили. Жена его, считай, прогнала. И вот он оказался в Тихвине; ему скоро тридцать лет стукнет.
— Поработаю здесь, а там видно будет. Простит меня жёнушка — вернусь к ней, а нет — посмотрим, время покажет…
За глаза Гриша всячески поносит женщин. Но встретив нашу молодую хозяйку (я никак не могу привыкнуть называть её без отчества и потому стараюсь не обращаться к ней с вопросами), он галантно раскланивается. Сладко улыбается. Сыплет комплиментами, даже целует ей руку, при этом сильно переламываясь в пояснице.
Днём погода держится сносная, по вечерам на улице холодно. Уставший за день, я сижу за столом с книгой. Или лёжа читаю, а Гриша, передохнув, услышав, что Верка вернулась с работы, бреется, причёсывается, отправляется на хозяйскую половину.
Он успел познакомиться с подругами молодой хозяйки. Побывал с ней в гостях. Вернулся под хмельком. Верка закричала в коридоре:
— Студент! Иди полюбуйся, какая я старуха! — И распахнула дверь в нашу комнату.
Я читал. Она ударилась плясать.
— Любой молодой двадцать очков дам вперёд! И отчество не надо спрашивать. Бей дробней, Гриша! — Зелёный подол её шёлковой юбки то закручивался вокруг ног, то разлетался веером.
В морге песенки ноют: Верку замуж отдают. Все калеки с богадельни Её честность стерегут!— Гриша, не отставай!
Эх, живу весело, — Целует всё село. Из соседнего села Я задаточек взяла!Гриша носился вокруг неё петухом, правда, больше работая руками и мимикой, чем ногами.
— Хватит! — разом остановила пляску Верка. — Видал, студент? А ты — отчество! Пойдём, Григорий, чай пить, я самовар сейчас вздую!
Но чаю попить им не пришлось. Старуха спит на печи. Едва Верка загремела самоваром, старуха молча и торопливо стала слезать с печки. В правой руке держала костыль, с которым не расстаётся и ночью.
Верка заметила выражение лица матери.
— Гришка, берегись, — сказала она, — чай отменяется. Беги к себе!
Я сплю на полу, он на кровати.
— Ведьма, — ворчал он, раздеваясь, — ни днём, ни ночью от её глаз не спрячешься! Ты заметил, как она всегда следит за нами?..
Бывает, среди разговора Гриша вспомнит свою жену.
— Простит или не простит? — произнесёт вслух.
Какая-то мягкость коснётся жёстких черт его лица. Должно быть, ощущает в эту минуту, какая жена добрая и нежная. Но вот брови его взлетают вверх. Скептическая гримаса искажает лицо.
— Время покажет! — вздыхает он, а мне думается, Гриша сам себе в сравнении с женой кажется таким пакостным, что в прощение не верит. Я засмеюсь, он скосит глаза:
— Чего?
— Думаешь, она простит тебя?
— Э-э… Ты студент, но таких вещей не поймёшь!
И Гриша толкует: она там, дома, в квартире, с ребёнком. На работе у неё всё хорошо. А он уехал невесть куда. Первый месяц жена о нём и слышать не захочет. Подруги её заговорят о нём — жена скажет: «Не упоминайте об этом негодяе!»
Через месяц он пошлёт ей деньжат, но письмо не будет писать — рано. Где-нибудь в апреле напишет и попросит прислать…
— Чего, ты думаешь, я попрошу у неё? — Гриша лукаво смотрит на меня.
Я пожимаю плечами:
— Не знаю.
— То-то и оно, что не знаешь! Я попрошу прислать мне сотню коробков спичек, махорки и… нет, соли я попрошу в следующем письме. Понимаешь?
Я смеюсь.
— Нет, не понимаю.
— А-а! Психологию надо знать! Она прочитает такое письмо, целый день будет ходить сама не своя! Куда ж это я попал, что и спичек нет, махорку прошу? Но я не пожалуюсь на судьбу ни единым словом! Она с этим письмом — к соседке Фаине, есть там такая соседка, прожившая блокаду. «Фаина Митрофановна, как вы думаете, где ж это мой забулдыга оказался? Смотрите — спичек просит, махорки… а он ведь не курил…»