Прошлым летом (рассказы)
Шрифт:
– Какой дом? Мою кухню? Она вроде не мешает.
– Новый дом, мама. Его надо убрать. Чтобы не было.
– Мой сынок...
– ушам не поверила тетка Таиса.
– Да ты его как уберешь? Либо...
– Это, мама, мое дело. Я приехал специально тебя предупредить, успокоить, чтобы ты меньше переживала. Ты меня ни о чем больше не спрашивай. Не надо. Это для тебя - лишнее, не поймешь. Лишь поверь: это - необходимо. А твой дом вернется. Он будет стоять на том же месте. Это я тебе клянусь. Ты мое слово знаешь. А теперь, наверное, тебе лучше уехать. Чтобы не расстраиваться.
Сын торопился, а выглядел не больно хорошо. Как всегда нарядный, в отглаженном костюме, белой рубашке, при галстуке, он лицом обрбезался и глаза будто прятал. В них - боль или страх.
– Все делай, как тебе надо...
– через силу, но улыбнулась тетка Таиса. Обо мне чего и гутарить. Лишь бы тебе... Я не поеду, я здесь буду молиться за тебя, чтобы помог тебе Господь... Поезжай.
Сын сразу уехал. И лишь тогда тетка Таиса навзрыд заплакала, понимая, что подступает беда. Страшно было за сына. Всякий день в телевизоре: кого - в тюрьму, а кого - и застрелят. Все люди непростые.
Она молилась за сына, вовсе забыв про дом. А вспоминая о нем, как-то не совсем верила, что его можно убрать. Все же - не одуванчик, на какой дунь улетит. Такие хоромы.
Святая простота... С утра приехал автобус с людьми. Началась суета. К вечеру подошла целая колонна: тяжелые грузовики, краны, тракторы. Всю ночь светили прожекторы. Что-то стонало и рушилось. Ревели машины. Люди хуторские если и глядели, то издали, из своих дворов. Но что в ночи разглядишь.
Наутро, когда прогоняли в стадо коров, ни дома, ни забора возле тетки Таисиного двора не было. Лишь ровное место, вроде пустыря, но без высокой конопли, репейников да лопухов. Рыхлая земля. И все.
И конечно же, когда утром подкатила на черной "Волге" милиция, тут все было словно на ладони. Но это уже их дело - вынюхивать да узнавать. А тетка Таиса всю правду сказала. Как было за долгий век.
Потом она потеряла память.
Очнулась в хатке своей. На голове - мокрая тряпка, рядом соседка Ксеня сидит, спрашивает:
– Очунелась? Ну, слава богу.
– А чего со мной было?
– спросила тетка Таиса.
В голове у нее и вправду мешалось: какой-то грохот стоял, стройки ли, разоренья, Виктор, черная "Волга" с милицией, красавец дом, пустая земля...
– Не накину умом... Этот дом...
– Не горься, - сказала соседка.
– Господь с ним, с домом. Наша смерть уже на близу, докуликаем.
– Я разве об доме...
– тихо ответила ей тетка Таиса и споткнулась; конечно же о сыне думала она. Но и о доме тоже.
И потом, среди ночи проснувшись, уже одна, тетка Таиса вспоминала Виктора.
Она вышла на волю, продышаться. Стояла ночь глухая, как кремень. Ни огня, ни звука, ни голоса птицы.
О сыне думалось. Всегда им гордилась, всегда за него радовалась, отстраняя намеки, молву, черные слова, во злобе ли, в пьяни брошенные. На чужой роток платка не накинешь.
Но ведь не только чужие... Еще он в комсомоле работал, в обкоме, а его родной дядя Алексей, человек городской, сокрушенно качал головой: "Ох, Виктор, Виктор... И в кого? Премудрый..."
После обкома, в начале новых времен, Виктор стал вдруг руководить банком, был там главным. А потом - банку конец. И не столько от сына узнавала, сколько доносила молва. Горевала, спрашивала: "Правда, сынок?" - "Мама, - отвечал ей сын.
– Не беспокойся. У меня все и всегда в порядке".
Появился у сына магазин да что-то еще. А потом его на прежнее место позвали, руководить. Для Таисы это было спокойнее. Хотя думалось всякое. По телевизору сколь галдят. От сладкой жизни - в тюрьму. Разве не страшно? А бывает - и вовсе... Вот и конец. И тогда ничего не надо.
Думать об этом было несладко, но думалось, собиралось в одно, прошлое, нынешнее.
Ведь шла молва об асфальтовой дороге на хутор. Виктор ее добивался: "Возродим!" Надеялись и уже видели в степи геодезистов с треногами. И про церковь в сельсовете бумаги подписывали. Еще смеялись: уже хутора нет, а они с церковью...
Но ни церкви нет, ни дороги. А у Виктора вроде новый магазин появился. Да еще - дом.
Думать об этом было горько, особенно в глухой ночи, в одиночестве. Но думалось...
Тетка Таиса святой себя не считала. На веку, как на долгом волоку, бывало всякое.
Босоногой девчонкой, потаясь, таскала с колхозных полей колоски. Мама пошлет. Холщовая сумка - через плечо. Рвешь их, хоронишься. Потом - домой. Зеленую кашу варили. Голод был. А иногда налетал объездчик, порол плетью и гнал до самого хутора. Как страшно и больно... Но все равно ходили в поле. Есть хотелось.
Позднее, уж работая, в амбаре ли, на току, за пазуху, в мешочек спрячешь горстку. Дома - ручная мельничка. Мололи тоже потаясь, чтобы соседи не видели. Было страшно, за это в тюрьму сажали, на десять лет. Но куда деваться... Потом стали сытнее жить. Хлеба наелись. А вот для кур да скотины ничего колхоз не давал, приходилось брать. Зерно ли, дробленку... В сумку насыпешь. Привезут мешок-другой. Прячешь да хоронишь. В сараях, в подполе, где-нибудь в дровах да в кизяках. И все время трясешься. Вдруг с обыском нагрянут.
Даже теперь, через столько лет, вспоминать тошно. "Господи, прости... шепчут губы.
– Ты все видишь, поймешь..."
Виктор... Он, слава богу, ни голоду, ни холоду не видал. А если все правда... Какая страшная жизнь! По жердочке... Не меня ли ищут, не меня ли ловят...
А если про церковь хоть малая правда, то как замолить такой грех? Да и примет ли Бог словеса в искупленье? "Воздастся по делам..." "Надо бы поставить пусть не храм, - думалось тетке Таисе, - а малую часовенку. Когда-то была такая... Но как поставишь? Бабья, стариковская немочь..."