Просто Давид
Шрифт:
— Ты голоден, малыш?
Давид колебался — он еще не забыл женщину, молоко и золотую монету.
— Ты голоден, дорогой? — запинаясь, повторила миссис Холли, и на этот раз у мальчика громко заурчало в желудке, а с его губ сорвалось неохотное «да». Услышав, миссис Холли сразу побежала в кладовую за хлебом, молоком и полной тарелкой пончиков, каких Давид никогда еще не видел.
Он ел как обычный голодный ребенок, и миссис Холли, вздохнув свободнее, решилась подумать, что, возможно, этот странный мальчик не был таким уж странным. Тогда она отважилась на вопрос:
—
— Давид.
— А фамилия?
— Просто Давид.
— А у отца? — почти спросила миссис Холли, но успела вовремя остановиться, не желая говорить о нем. Вместо этого она поинтересовалась:
— Где ты живешь?
— На горе, высоко-высоко на горе, где, знаете, каждый день видно Серебряное озеро.
— Но ты же был там не один?
— О нет, с папой — пока он не… ушел, — сказал мальчик, запнувшись.
Женщина покраснела и закусила губу.
— Нет-нет, я хотела узнать — там что, не было других домов? Только ваш? — уточнила она с заминкой.
— Нет, мэм.
— Но разве мамы не было поблизости? Где-нибудь?
— О да, мама была. В кармане у папы.
— Твоя мама — у папы в кармане!
Собеседница Давида была так потрясена этим ответом, что и сам он выглядел удивленным, объясняя:
— Вы не понимаете. Она мама-ангел, а у мам-ангелов внизу, где живем мы, есть только портреты, и папа всегда носил его в кармане.
— О… ох, — выдохнула миссис Холли, и на ее глаза быстро навернулись слезы. — А ты всегда жил там — на горе?
— Папа сказал, шесть лет.
— Но что ты делал целыми днями? Ты никогда не чувствовал себя… одиноким?
— Одиноким? — взгляд мальчика стал озадаченным.
— Ну да. Ты не скучал по разным вещам — по людям, другим домам, своим ровесникам — и всему такому?
Глаза Давида расширились.
— Как же я мог? — воскликнул он. — Ведь у меня был папа, и моя скрипка, и мое Серебряное озеро, и великие большие леса, в которых со всем можно было разговаривать — и все говорило со мной?
— Леса, в которых все говорило с тобой!
— Ну да. Тот ручеек, знаете, после белочки, который рассказал мне, что значит «умереть», и…
— Да-да, но сейчас не будем об этом, милый, — заикаясь, сказала женщина и торопливо поднялась. Все же, подумала она, мальчик немного не в себе. — Тебе… тебе надо в кровать. Ты не принес с собой сумки или… чего-нибудь такого?
— Нет, мэм, мы ее оставили, — Давид смущенно улыбнулся. — Знаете, там столько всего было, и нести стало слишком тяжело. Так что мы ее бросили.
— О да, так много всего, что вы ее бросили! — пробормотала миссис Холли и в отчаянии вскинула руки.
— Кто же ты такой, мальчик?
Это не было вопросом, но, к удивлению женщины, мальчик открыто и просто ответил:
— Папа говорит, что я маленький инструмент в большом Оркестре Жизни и что я должен всегда играть чисто, не отставать от темпа и не брать фальшивых нот.
— Мать моя! — выдохнула женщина, вновь опускаясь на стул и не отрывая глаз от мальчика. Затем она с усилием поднялась.
— Идем, пора в постель, — произнесла она с запинкой. — Уверена, для тебя сейчас это лучшее место. Кажется, у меня есть то… что тебе нужно, — закончила она слабым голосом.
Несколько минут спустя Давид наконец-то остался один в уютной комнатке над кухней. Хотя комната когда-то принадлежала мальчику его возраста, Давиду она казалось очень странной. На полу лежал лоскутный коврик — он еще такого не видел. На стенах висели удочка, игрушечное ружье и стеклянный ящик, полный жуков и мотыльков, наколотых на булавки, что заставило Давида содрогнуться от ужаса. У кровати были четыре высоких столбика по углам и такая пышная перина, что Давид не понимал, как на нее взобраться, — или удержаться там, если все же получится. Поперек стула лежала длинная желтоватая ночная сорочка для мальчика, которую оставила добрая госпожа, торопливо вытерев глаза краем подола. В круге света от свечи был лишь один предмет, знакомый глазу стосковавшегося по дому Давида, — длинный черный футляр, который принес он сам и в котором лежала его возлюбленная скрипка.
Осторожно повернувшись спиной к проколотым жучкам и мотылькам на стене, Давид разделся, скользнул в желтоватую сорочку и с благодарностью ее понюхал — таким похожим на аромат соснового леса был запах, оставшийся в складках. Потом задул свечу и на ощупь пробрался к единственному окну в комнатке.
Луна все еще светила, но сквозь густую листву дерева у дома видно было немного. Со двора доносился шум колес и взволнованные мужские голоса. Там мигали фонари, которые куда-то несли второпях, и слышались тяжелые шаркающие шаги. У окна Давид задрожал. Больше не было ни величественной горы, холма и долины, ни Серебряного озера, ни благостной тишины, ни папы — ничего из Прекрасного, которое Было. Осталась только пугающая, пустая насмешка Того, что Стало.
После Давид со скрипкой в руках улегся на ковер и в первый раз со времен младенчества принялся рыдать, пока не уснул, но забытье не давало ему отдыха: мальчику снилось, что он большой белокрылый мотылек, которого звездой прикололи к чернильно-черному небу.
Глава IV
Два письма
Еще до рассвета Давид проснулся и сразу почувствовал, что все тело затекло и онемело после ночи на твердом полу.
— Ох, папа, — начал он, приподнимаясь, — я всю ночь спал на… — мальчик внезапно остановился и потер глаза. — Как же, папа, где… — И тут Давид окончательно проснулся.
Тихо ахнув, он вскочил на ноги и бросился к окну. Сквозь деревья виднелось предрассветное сияние в восточной части неба. Внизу во дворе никого не было, двери амбара открыты настежь, и, быстро втянув носом воздух, Давид отвернулся и начал торопливо натягивать одежду.
Золото в набитых карманах мелодично звенело и постукивало, полдесятка монет даже высыпалось на пол. Мальчик какое-то время смотрел на них, словно собираясь оставить на полу. Но в следующую секунду быстро собрал монеты и засунул глубоко в карман, приглушив звон носовым платком.