Просто любовь
Шрифт:
— Опять что-то там ещё стараешься вычитать?
— Дату… Не могу найти.
— Покажи.
Татьяна Петровна нацепила на нос очки в железной оправе. Да, оправу так и не починили, дужка связана белой ниткой. Как это она всегда забывает!.. Дорогой в госпиталь вечно повторяет себе: очки, очки… А потом, когда начинаются все госпитальные заботы, это выпадает из памяти…
«О чём я думаю? — испугалась Мария. — Ведь Гриша…»
— Погоди, здесь что-то есть… Ага… Нет… не знаю… Понаставили цифр, вот и ломай себе голову… Да зачем тебе это? Телеграмма —
Резко прозвучал звонок. Татьяна Петровна заторопилась открывать.
— Что случилось, Мария?
Воронцов запыхался, видимо, он бежал бегом всю дорогу и теперь отирал платком пот со лба.
— Пришла телеграмма! Григорий жив! Ранен, в госпитале! — торопливо сообщила ему Татьяна Петровна, забыв в этот момент свою нелюбовь к молодому врачу.
— Григорий?.. Жив?
— Иди, иди скорей сюда… Телеграмма…
Не здороваясь, Мария протянула ему бумажку.
— Как же это, Мария?
Она ошиблась. Воронцов держал в руках извещение о смерти.
— Нет, не думай, что я сошла с ума. Это не то! Вот, вот…
Он внимательно читал телеграмму.
— Посмотри, посмотри, какая дата… Я ничего не понимаю…
Руки его слегка дрожали. Он несколько раз пробежал глазами текст.
— Мария, я хотел бы, чтобы ты поверила… Я счастлив, я так счастлив…
О чём он говорит? Какое ей дело до его чувств? Ей же нужно только одно.
— Дата, посмотри, какая дата! Я не могла разобрать.
— Успокойся, Мария. Мы всё это выясним. Видишь ли, дата…
— Что? — прервала она его с колотящимся от страшного волнения сердцем.
— Дата… более ранняя…
Мария окаменела. Голос Воронцова доносился до неё откуда-то издалека. Значит… всё-таки.
— Но это ничего не значит… Ведь то извещение… А тут госпиталь… Видимо, произошла ошибка, дата тут не имеет значения, может быть, она совершенно не имеет значения…
— Я ей толкую, толкую, а она сидит, как помешанная. Конечно, где уж там старухе-матери знать… — раздражённо вмешалась Татьяна Петровна.
— Виктор… Я должна знать наверняка… Поймите же вы, что я должна знать…
— Да что тут такого? Садись и поезжай — только и всего. Ведь он же лежит раненый! — возмутилась мать.
— Нет, так сразу ехать нельзя, — возразил Воронцов. — Мы дадим телеграмму главному врачу.
— Да, да, чтобы уж наверняка…
Она стала нервно суетиться.
— Да где же мой чемодан…
— Зачем тебе чемодан, ты же пока не едешь… Господи, какой народ пошёл, всё не так, всё шиворот-навыворот — ни тебе горевать как следует, ни тебе радоваться не умеют.
Она пожала плечами и тяжело двинулась в кухню. Слышно было, как она сердито переставляет кастрюли, Что-то ворча про себя.
— Не знаю… Ничего я не знаю… Если бы я хоть могла поверить…
— Успокойся, Мария. Мы телеграфируем, через два-три дня будет ответ. Я дам телеграмму главному врачу. Это мой знакомый.
— А
— Не думай теперь об этом. Не мучай себя, сейчас ещё ничего нельзя сказать… Хотя мне думается, что Козлова не ошиблась. Видимо, его нашли санитары другой части и перевезли в госпиталь… Это случается.
— Виктор, а если за это время…
Он не понял.
— Что!
— Нет, ничего, ничего…
Этого не следовало, нельзя было произносить. Но эта мысль всё время навязчиво лезла в голову: Соня не ошиблась, Гриша действительно был в госпитале, не погиб, но теперь он умер, умер раньше, чем была получена эта телеграмма, путешествовавшая бог знает какими путями. Умер не в день, упомянутый в извещении, а вчера, сегодня, лежит теперь мёртвый в госпитале, умрёт завтра, и всё сразу опять окажется чёрной дырой, пропастью, беспредельной и безграничной пустыней, по которой приходится итти, итти, без смысла и цели…
— Два-три дня терпения, и мы будем всё знать, — говорил Воронцов, и Мария успокоилась. Она почувствовала вдруг доверие к его спокойным словам. В них звучала такая убеждённость.
— А потом ты поедешь к нему или его привезут сюда. Увидим, как это лучше устроить. Независимо от телеграммы я постараюсь ещё позвонить в госпиталь. Это будет лучше всего. Я позвоню туда.
— Ох… — Она молитвенно сложила руки. Как это ей самой не пришло в голову? Телефон! Сообщение прилетит быстро, и всё сразу выяснится! А вдруг… вдруг сам Гриша… Услышать его голос из далёкого города… Гришин голос…
Воронцов ушёл. Мария сидела, опершись подбородком на руки, не имея сил отвести глаза от бумажек, одна из которых возвещала смерть, а другая — жизнь.
Мир был красным туманом. Капитан Чернов блуждал в этом кровавом тумане, не сознавая, что происходит. Одно он знал твёрдо: надо затеряться. Надо затеряться в огромных просторах родины, смешаться с толпой миллионов людей, раз навсегда перестать быть Григорием Черновым.
Колёса санитарного поезда однообразным, протяжным стуком говорили: «да, да, да». Они подтверждали, поддакивали. Хорошо ещё, что документы затерялись, видимо, они остались там, на равнине возле оврага, где ему пришлось провести сутки среди убитых, до того как заботливые руки вытащили его из трупного смрада и положили в сани. Хорошо, что тогда, когда он не мог говорить сам, за него ничего не сказали документы.
Запах больничной палаты и сладковатый тошнотворный запах хлороформа и острый блеск очков хирурга в момент, когда он падал в бездну забытья.
И снова гудение колёс, и колёса говорили ему тогда что-то непонятное, словно это было неоформленное предчувствие того, что должно притти, а мир расплывался в его глазах. Но, наконец, всё стало на своё место. Палата в госпитале, и больничная койка, и незнакомые, покрытые снегом горы за окном. Теперь капитан Чернов должен был сказать себе: «На фронт я уже никогда не вернусь. У меня нет руки, раздроблена нога, и что-то странное происходит с моим лицом».