Просто жизнь
Шрифт:
А вот остановились три паренька перед изгородью, три богатыря — Алеша, конечно же, Попович, Илья Муромец и Добрыня Никитич. Илья Муромец как захохочет, как посмотрит на Петра да как закричит:
— Дяденька, ха-ха-ха, это мы, ха-ха-ха, возьми снег, ха-ха-ха!
И швырнул горстку сухого рассыпчатого снега, и засмеялся еще пуще, и повалился на спину от смеха, и заболтал ногами.
— Ух и житуха у этих пацанов, — сказал Петр Анюте. — Предчувствую, быть мне многодетным отцом, — и засмеялся тоже, как Илья Муромец.
Шли к центру города, он за Детинцем. Кладка могучая и величавая,
Прошли Петр и Анюта через мост в главные ворота, к памятнику «Тысячелетия России». Бронзовый монумент был похож на огромный опрокинутый колокол. Бронза запечатлела в рельефах и барельефах — князей, царей, бояр, литераторов.
А рядом знаменитая София. Ей поклонялись новгородцы, доверяли души, в ней хранили свои богатства. Отсюда направлялись на битву дружины Александра Невского. Внутри высоченные своды. Акустика такая, что даже негромкий шепот слышен, кажется, под сводами. В тишине — благостные, строгие, отдаленные от всего земного лики святых. Иконостас в Софии древнейший. Видели они и знаменитую фреску двенадцатого века. Царь Константин и царица Елена. Византийские лица, византийские одежды, бледно-голубые краски.
Поднялись во второй этаж, на хоры. Там, в глубине — библиотека. Старинные пергаменты, евангелия, книги о географии, о военном деле, о нравственных правилах жизни того времени. Монахи пользовались особой письменностью, — рисунками и каракулями, чтобы оставить на стенах свои автографы и ругательные слова. Вот уж воистину — «неистребимы грехи наши, господи».
Петр тоже не удержался от соблазна оказаться «бессмертным» вместе с Софийским собором. Склонился над книгой отзывов, посочинял в уме, написал: «В Новгороде невольно думаешь о долгой жизни людей и малой жизни человека, но такой жизни, без которой не передавались бы из поколения в поколение красота и величие лучших человеческих возможностей. Обещаем жить так до самой кончины. Анюта и Петр Ивановы».
В музее, в зале раскопок увидели письма на бересте четырнадцатого века. Петр запомнил некоторые тексты с первого взгляда, их четкий лаконичный язык врезался в память. «Поклон от Семена невестке моей. Если ты не вспомнишь сама, то имей в виду, что солод у тебя ржаной есть, лежит в подклети. Возьми солоду горсть, а муки сколько нужно. Да когда будешь печь, лишнего не расходуй, чтобы потом не оставалось. А мяса возьми в сеннике. И еще насчет Игната: ты ему рубль-то все-таки дай».
Новгородцы многие были грамотны, иначе нельзя при торговле, какую они вели со всем миром. Купцы разговаривали на многих иностранных языках. А вот еще записочка. Пятнадцатый век. Коротко, наотмашь: «Господину своему Юрьевичу крестьяне твои Чернышане челом бьют, те, что ты отдал деревеньку Климу Опарину. А мы его не хотим. Не соседний он человек. Своевольно поступает».
И сразу полетел над Новгородом во все стороны гул вечевого колокола… «Не хотим! Не хотим! Своевольно поступает!»
Анюта повела Петра в следующий зал, где выставлялось старинное
— Ой, смотри, досюльная посуда! — воскликнула Анюта, впервые за эти дни употребив словцо своих гридинских мест. И удивление ее, тепло были такими нежными и домашними, что Петр понял: она радуется, и тоскует, и скрывает свою печаль о доме.
— Это охранная иконка. Ее носили на теле, брали в битвы. Когда-то это литье было распространено по всей Новгородчине, а теперь большая редкость. Здесь, в музее, да у твоих мамы и папы, — улыбнулся Петр, обнял жену.
Анюта отстранилась:
— Тут люди…
В музее висели две редкие работы художника Ге. Одно полотно — Петр и Алексей. Другое — Екатерина у гроба Елизаветы. По воспоминаниям Позье, главного ювелира обеих императриц, Екатерина сама позаботилась о пышности похорон своей предшественницы. Это очень понравилось тогда придворным. Этот момент и отобразил художник.
Ге нарисовал молодую Екатерину красивой, пухлощекой. Немка. Хитрая, умная, надменная европейка. Она оседлала Россию, и не терпится ей помчаться вскачь с праздничными победными штандартами над головой, под восторженные крики красивых гвардейцев.
Петр увидел и работу Робертсона — портрет Юсуповой. Та самая Ирэн Юсупова, которая славилась своей красотой, оказавшейся роковой приманкой для Распутина. И в самом деле что-то неземное было в лице Ирэн, в ее длинных ресницах, в печальных и нежных глазах. Святое и женственное виделось во всем ее облике. На тонких плечах бледно-голубой шелк, ум в глазах, и беззащитность, и трепетность, как в глазах лани.
Поразили Петра скульптуры Антокольского. Вот благородный, умный барон Штиглиц, покровитель искусства. Со всей реалистической отчетливостью был обработан белый мрамор. И в бронзе — аскетический, злобный, лукавый Иван Грозный, царь, разгромивший и унизивший Новгород из-за болезненной своей подозрительности. Всюду ему мерещилась измена. Иоанн велел топтать, топить в реке, жечь, пытать насмерть, вешать тысячи новгородцев только за то, что они, желая сохранить хотя бы остатки своей воли, будто бы пробовали найти поддержку в Литве.
Не о смерти, о жизни хотелось думать, не о кознях и казнях. Хотелось любить, верить, надеяться, восхищаться, — душа народа доверчива, как вон у мальчика Фекти, каким изобразил его Петров-Водкин. Полотно было небольшим, что-то около одного метра на полтора. Посредине рыжая голова, лицо — простодушное, доброе, открытое, деревенское. А вокруг — зелень, зелень, волны зелени до самого горизонта; кустарник, поля, рыжая избенка невдалеке от рыжей дороги. Но главное-то, самое главное на всем этом зеленом фоне, в этом зеленом мире, на этой зеленой щедрой и простецкой планете — мальчик Фектя. Там, в его грустном и доверчивом лице виден мир его детства, зеленый и рыжий мир, который ясен, простодушен и щедр, как сама Фектина душа. «Но что я, — думал Петр, — уже есть в зрачках Фекти вопрос и тревога: а может быть, завтра будет все по-другому? Да, Фектя, может быть. Это говорю тебе я, случайный приезжий, Петр, сын Иванов. Но верь! Верь в добро, в справедливость, особенно верь в любовь».