Просто жизнь
Шрифт:
— Ты что, царя хочешь воспитать? Исключительную личность? — с иронией спросил Петр. — Теперь все своих детей отдают на воспитание государству, а ты…
И осекся. Вспомнил свой интернат. Казалось бы, все есть: кормят, одевают, у каждого чистая постель, и для всех светлые классы, учителя, педагоги, они говорят нужные, правильные вещи, какие многим родителям и в голову бы не пришли, — все по-научному, А дети не хотят и слышать эти поучения перед строем, перед классом, с трибуны в зале. В их глазах чаще всего рассеянность, недоверие, печаль и обида. Девчонки и мальчишки ждут субботы, как счастья. К маме, к папе, к бабушке…
Женщины с нормальным чувством материнства — а Анюта именно из тех женщин — сердцем знают, чуют, что хорошо, а что плохо… «А я мешаю, — подумал Петр. — Наверно, оттого, что боюсь не справиться, не вытянуть дом».
— Иногда ты, Петька, бываешь невыносимо глупым, — вздохнула Анюта. — Да, я хочу воспитать царя, короля, принца, самого лучшего в мире человека — моего сына! Это что, плохо? А ты хотел бы видеть его обычным замухрышкой, да? Мама моя неграмотная, не могла учиться из-за детей, а как всех подняла, без садов и яслей — своими руками… Всегда в нашем доме было чисто, уютно, красиво. И у нас так будет. Я хочу быть матерью, разве это плохо? А куском хлеба ты не попрекай никогда! Будем жить скромно. Я научусь экономить, не бойся.
Сильной, ясной, твердой была маленькая Анюта. Она боролась за право быть матерью пока только с Петром, но ей еще предстояло отстаивать себя и сына перед многими людьми, перед всем обществом, Петр это понимал, как понимал он и то, что ему тоже предстоит еще отстаивать право на себя во имя семьи, общего будущего.
— Ладно. Хватит вам выяснять отношения, все и так ясно, — сказал Илья. — Ради сына можно все пережить…
— Самое трудное — первые три года, а дальше легче, — утешил Даниил Андреевич, взволнованно шагая по комнате.
— Простим нашего непутевого папку. На, неси, да не урони, — сказала Анюта. Я сейчас… только переоденусь.
Она подала голубой сверток. Петр осторожно зашагал по ступеням, боком распахнул дверь парадной, оказался на улице, где на скамье сидели бабки, судачили, зыркали на каждого прохожего, обсуждали…
А потом уже рядом с Анютой, нарядной, чуть-чуть кукольной от яркой косметики, надо было нести свое чадо мимо гастронома, мимо кинотеатра, по тропе через сад к мосту Володарского, рядом с которым стояло серое высокое здание райсовета и районного загса.
Строгая девушка открыла пухлую книгу регистрации имен, переспросила дважды, каким именем назван ребенок, будто никак не могла удостовериться в точности букв и звуков, заполнила свидетельство о рождении и наконец-то, улыбнувшись, поздравила родителей с Даниилом Петровичем, а всех — с новым гражданином Советского Союза.
— А теперь по бокалу шампанского за мой счет, — сказал Даниил Андреевич. — Я никогда не был дедом, а это, оказывается, очень приятное чувство. Волнуюсь необычайно.
Шампанское пили в уютном кафе «Фантазия» на Ивановской улице. Малыш сладко спал в своем конверте-коконе, а профессор разошелся и произносил тост за тостом: за великолепного Даньку и маму Анюту, которую так удачно умыкнули все трое из Гридино, за Илью, настоящего друга, который сердцем почуял, что надо приехать, и явился как раз вовремя.
— Пора и тебе становиться основательным человеком, — приструнил профессор. —
На прощанье профессор учредил даже маленькую «пенсию» своему названому внуку.
— Я всего лишь восстанавливаю справедливость. Мы, старики, впадая в детство, получаем довольно значительную пенсию, а вот детство, впадающее в отрочество и юность, куда более слабосильное, но и полезное обществу, не получает ни рубля… — шутил Даниил Андреевич, и по всему было видно, что он счастлив. Да и всем надолго запомнилась эта «посиделка» во имя Даниила, крикливого, крошечного Даньки.
Даниил отправился в дальнюю дорогу — в жизнь, а Петр в это время завершил один из самых трудных своих путей: закончил университет.
Учился он, в общем-то, ровно. А вот под конец едва-едва дотянул до защиты диплома. Дни проходили, как в угаре, и не приносили никакой радости от сознания, что наконец-то мечта становится реальностью. И только на последней студенческой пирушке он по-настоящему понял, какой путь прошел, какую гору свалил, как трудно выбираться из невежества и как это необходимо.
Скоро его студенческие друзья-товарищи разойдутся по школьным классам и аудиториям, и вспыхнет какой-то новый свет в умах учеников, а они потом следующих и следующих увлекут за собой.
Петр получил свободный диплом и сам должен был искать себе работу.
Естественнее всего было остаться в школе-интернате. Надо только перейти из одного учебного помещения в другое — от слесарного дела к истории. Жаль расставаться со своими верстаками, с шумным грохотом молотков и шварканьем напильников, с удивленной радостью в глазах мальчишек и девчонок, когда у них что-то получается — вещественное, реальное, сработанное своими руками. «На первых порах, может быть, поработаю и в слесарной мастерской, и в кабинете истории», — решил Петр. Мысленно он уже шагал по гулким коридорам, входил в класс: шумок, шпаргалки, сосредоточенные, рассеянные, ленивые, умные, дурашливые глаза и лица учеников виделись ему. В один и тот же день он оказывался то в блистательной Греции, то в бурных днях римского величия, то мчался на звонкой тачанке через огненные годы гражданской войны.
Вместе с рождением ребенка пришло особое чувство наполненности, значительности всего, что происходило в его душевной жизни. Увеличилась и ценность времени, каждого дня, каждого часа. Пришел азарт — успеть, успеть…
Даниил Андреевич был знатоком древнейшего мира, а Петра привлекало то время, когда через распри, войны и смуты рождалось, крепло единое, сильное Российское государство. Он мечтал написать когда-нибудь книгу исторических очерков о том, как под влиянием обстоятельств, исторического климата изменяются человеческие натуры, какие вызревают или гибнут черты характера. Века и века прошли от древних россов с голубыми глазами, то благодушных, то диких. Строили они Свои дома с четырьмя выходами, чтобы во всякую опасную минуту можно было броситься на врага или убежать.