Простодушное чтение
Шрифт:
Автор пытается заразить меня своим отроческим воодушевлением, а я, читая это, тупо удивляюсь, как это удалось ему в такой коротенький отрезок текста вбухать столько дешевого стилистического парфюма. Я бы и рад разделить авторское воодушевление, да только, читая про «алые крики», вспыхивающие в ушах, про «прелестное» струение света, про «тонкострунный» звон и т. д., не в состоянии разглядеть, по поводу чего оно, воодушевление, должно быть. Единственное реальное свидетельство предполагаемого авторского радостного возбуждения, содержащееся для меня в тексте, это некоторая горячечность и бессвязность речи.
Если автор полагает, что это и есть экспрессивное письмо, он ошибается. Это декларация экспрессивности. Внутреннего столкновения образных
А жаль, – употреблю этот оборот отнюдь не в качестве обязательного для рецензента соблюдения политкорректности, – кое-что в работе со словом автору удается. Скажем, вот такой прием с переносом смысловых опор:
«Открыть окно и выпростать голову в стужу… Ветер во мне гудит, как в проводе», «всегда держу улицу приоткрытой…».
И есть, повторяю, несколько верно взятых и потому действительно пронзительных нот в описании умирания бабушки или в финальном поминании погибших друзей и т. д. Хотя и тут некоторое щеголяние молодежным жаргончиком на фоне реальной, если верить автору, трагедии производит тяжкое – уже в нравственном отношении – впечатление:
«Оля… 23. За день до того, как она поскользнулась на передозе герыча, была у меня. Мы с ней делали любовь, наверно, последнюю в ее жизни любовь, и я провожал ее в дожде…»
Может быть, когда автор перестанет кокетничать своим юным возрастом (литературе до возраста вообще нет дела) и своей «продвинутостью», а начнет думать и чувствовать всерьез, то тогда… Хотелось бы надеяться…
Ну а пока, читая его текст, я, честно говоря, испытывал даже некоторый стыд за себя – вроде как молодой человек «изо всех сил» исповедуется передо мной, читателем, о самом своем сокровенном говорит, время от времени даже замахивается на меня кулачком, типа, вы свое отжили, а я читаю все это уже просто терпеливо – и, признаюсь, кроме некоторой неловкости за автора и скуки не испытываю ничего. Попсу я действительно не люблю. Даже и упакованную как бы в «новейшую литературу».
Ну а что касается употребленного мною вначале термина «молодежная проза», похоже, он здесь и не нужен был. Перед нами проза не молодежная, а скорее – «тинейджерская». И дело, конечно, не в возрасте – вон Лимонов далеко уж не мальчик, а все никак не изживет в себе капризного, обиженного на мир подростка. Дело здесь в уровне и в культуре чувствования.
По кругу
Захар Прилепин. Санькя: Роман. М.: Ad Marginem, 2006
К несомненным достоинствам романа Прилепина я бы отнес, во-первых, его претензии – вполне обоснованные – на возвращение русскому роману традиционного статуса события не только, а в данном случае не столько эстетического, сколько общественного.
И, во-вторых, его попытку – в целом удавшуюся – ввести в литературу новый социально-психологический тип. Тип современного революционера. Главный герой романа, Санька, Саша, – член одной из леворадикальных («красно-коричневых») молодежных организаций, «Союза созидающих», или просто – «союзников». Автор не затушевывает, а, напротив, подчеркивает здесь приметы послужившей прототипом для «Союза созидающих» Национал-большевистской партии Лимонова. Автор сам член этой партии. То есть написано, по сути, с натуры. Ситуация, уже знакомая русской литературе, – когда-то народоволец Степняк-Кравчинский предложил публике своего «Андрея Кожухова», тип русского революционера конца XIX века. Однако в этом разборе мы попробуем по возможности не сужать разговор до анализа деятельности НБП. Пусть в «Саньке» и чувствуются черты партийной литературы – идеологический роман, написанный политически ангажированным автором, не может не быть «партийным», но в данном случае перед нами все-таки роман. Автор решился на проверку своих идей не столько логикой, сколько «непосредственным чувством» и эстетикой. А у художества, как известно, своя логика, и противоречие между тем, что намерен был сказать автор, и тем, что сказалось, почти всегда неизбежно.
Художественные достоинства романа, скажем так, средние. На новое слово в собственно литературе автор не слишком претендует. Ему достаточно того, что художественный уровень повествования позволяет оживить героя. Автор ориентируется на эстетику традиционного «критического реализма» плюс некоторая «революционно»-романтическая взволнованность стиля:
«Костенко, да, сидел в тюрьме, под следствием, его взяли за покупку оружия, всего несколько автоматов, а они, его свора, его паства, его ватага, – они стояли нервными рядами, лица в черных повязках, лбы потные, глаза озверелые. Непонятные, странные, юные, собранные по одному со всей страны, объединенные неизвестно чем, какой-то метиной, зарубкой, поставленной при рождении» —
эта романтическая пафосность уже отчасти от Горького как автора романа «Мать», активно задействованного у Прилепина внутренними ссылками.
Каких-либо серьезных попыток создать сложную романную структуру в «Саньке» не просматривается. Функцию сюжета выполняет хронология, в которой даны несколько развернутых эпизодов из жизни героя. Система образов проста – герой и его соратники, с одной стороны, а с другой – противостоящий им образ милицейско-эфэсбэшной России, между ними – страдающая мать героя и на периферии – Сашины оппоненты-интеллектуалы. Персонажи, кроме Саши, обозначены одной-двумя чертами и держатся на опасной грани с плакатными образами.
Плюс, увы, и некоторые приемы вполне коммерческой литературы – там, где автор от быта современного «красно-коричневого» революционера переходит, скажем, к изображению «революционного экшна», проступает стилистика голливудского боевика; так же, как и в сценах «любви» героя с обстоятельно прописанными позами и приемами. Из советского китча – явление мудрого «старика из народа», который на «сказово-народном» языке произносит в романе несколько наставительных истин.
Но эти неровности художественного уровня в данном случае не опровергают главного: перед нами попытка персонифицировать сегодняшнюю революционную идею в России. И попытка, на мой взгляд, удачная. При том, что Прилепин отнюдь не первооткрыватель темы.
В последние годы образ политического радикала становится одной из главных фигур в нашей молодой литературе – у Александра Силаева в «Братве по разуму», у Диа Диникина в «Бесах-2», Натальи Ключаревой («Россия: общий вагон»), Ксении Венглинской и Натальи Курчатовой («Лето по Даниил Андреевичу»), у Гарроса – Евдокимова («[Головоломка») и других. Однако событием стал именно «Санькя». И, на мой взгляд, вполне закономерно. Достаточно сравнить уже сам подход к теме у Прилепина и у его товарищей по цеху. Вот самый, пожалуй, заметный из «новых реалистов» – Сергей Шаргунов. Из произведения в произведение он пытается воплотить в разных образах – Сергея («Ура!»), Андрея («Как меня зовут?»), групповом портрете молодых радикалов («Птичий грипп») – некое присущее новому поколению бунтарское начало. Шаргунов позиционирует себя как писателя прежде всего «поколенческого»: пафос его творчества – в утверждении некой чистой, так сказать, первородной жизненной энергии, носителями которой, естественно, являются молодые, – в противовес усталости и отвращению от жизни «отцов», их лицемерию, ханжеству, цинизму и соответственно – их идеологическим и философским установкам. То есть у Шаргунова политическая деятельность героев дается, по сути, как одна из форм самопрезентации нового поколения.