Пространство

Абрахам Дэниел

Это обстоятельство говорило не в его пользу, и Холден внутренне корчился, вспоминая об этом. Он всегда легкомысленно относился к сексу. Выбирал новую партнершу чуть ли ни с первого взгляда и, будучи симпатичным, обаятельным мужчиной, почти всегда добивался, чего хотел. Он легко позволял себе спутать минутную страсть с подлинным чувством. Одним из самых мучительных воспоминаний для Холдена был тот день, когда Наоми указала ему на эту черту. Разоблачила игру, которую он вел с женщинами, убеждая себя, что действительно неравнодушен, чтобы не чувствовать себя манипулятором.

Хотя манипулятором он и был. От того, что женщины, в свою очередь, использовали его, Холдену легче не становилось.

В Наоми, так сильно отличавшейся физически от земного идеала, он поначалу не увидел потенциальной партнерши. И потому успел узнать ее как человека, не нагружаясь обычным багажом секса. Когда его чувства к ней переросли дружбу, Холден искренне удивился.

И это каким-то образом изменило сам секс. Движения остались теми же, но появился другой смысл: теперь Холден старался выразить любовь, а не продемонстрировать силу и умение. После первого раза с ней он несколько часов лежал в постели, осознавая, что годами делал все неправильно и только сейчас это понял.

То же самое повторилось и теперь.

Наоми спала рядом, лежа на боку, забросив локоть ему на грудь, бедро — ему на бедра, прижавшись животом к боку и грудью к ребрам. Такого никогда не случалось, пока он не встретил ее, а ведь так должно быть. Вот это чувство полного покоя и удовлетворения. Холден вообразил себе такой вариант будущего, в котором не сумел бы доказать, ей, что изменился, и она к нему не вернулась бы. Ему представились годы и десятилетия сексуальных отношений, в которых он тщетно пытался бы воссоздать эти чувства, и, конечно, тщетно, ведь дело было не в сексе.

При этой мысли у него скрутило живот.

Наоми говорила во сне. Губы шептали что то ему в шею, и, проснувшись от щекотки, Холден понял, что успел задремать. Он прижал ее голову к своей груди и поцеловал в макушку, потом перекатился на спину и позволил себе забыться.

Монитор на стене над кроватью загудел.

— Кто там? — пробурчал Холден, вдруг почувствовав, что устал, как никогда. Он словно только секунду как закрыл глаза и понял, что открыть их снова ему не под силу.

— Я, кэп, — ответил Алекс.

Холден хотел бы заорать на пилота, но сил не было.

— Ну?

— Ты бы посмотрел, — только и сказал Алекс, но что-то в его голосе мгновенно разбудило Холдена.

Он отодвинул руку Наоми и сел. Она сонно забормотала, но не проснулась.

— Ну, что? — повторил Холден, глядя в монитор.

С экрана на него смотрела седая женщина с очень непривычными чертами лица. Его сонному рассудку понадобилась секунда, чтобы понять, что дело не в уродстве, — просто лицо обезображено перегрузкой. Голосом, сдавленным от навалившейся на горло тяжести, женщина сказала:

— Меня зовут Крисьен Авасарала. Я — помощник госсекретаря исполнительной администрации ООН. Адмирал ООН направил от системы Юпитера шесть истребителей класса «Мунро» с заданием уничтожить ваш корабль. Примите опознавательный сигнал и двигайтесь мне навстречу, иначе вы и все, кто с вами на корабле, умрете. Это ни хрена не шутка.

Глава 40

Пракс

Перегрузка вмяла его в амортизатор. Шли всего на четырех g, но ему даже при одном полном требовался лекарственный коктейль. Прежняя жизнь сделала его дохляком. Пракс, конечно, сознавал влияние слабого тяготения, но больше в отношении ксилемы и флоэмы. [78] Он принимал обычный лекарственный коктейль, поощрявший рост костных тканей при низкой гравитации. Он упражнялся, как предписывали руководства. Обычно. Но в глубине души он всегда считал это глупостью. Он ботаник, он проживет и умрет в знакомых тоннелях, при удобной низкой гравитации — менее одной пятой земной. Зачем бы ему отправляться на Землю? И тем более он не видел причин терпеть перегрузки. Однако сейчас он лежал в геле, словно на океанском дне, взгляд у него мутился, и за каждый вздох приходилось бороться. Неловко вывернув колено, он завопил бы, если бы хватило воздуха.

78

Флоэмы — проводящие ткани растений: грубо говоря, древесина и луб.

Другим, наверное, легче. Они к такому привыкли. Они знают, что переживут. А подсознание Пракса вовсе не было в этом уверено. В бедро вонзились иголки: ему впрыскивали новую дозу гормонов и паралитиков. [79] От кончика иглы расходился ледяной холод, его охватила невероятная смесь ужаса и спокойствия. Хрупкое равновесие: стенки сосудов должны быть достаточно эластичными, чтобы не лопнуть, и достаточно прочными, чтобы не смяться. Сознание ускользнуло от Пракса, оставив взамен нечто отстраненное и расчетливое. Кажется, мозг, по-прежнему функционируя, перестал сознавать себя. То, что прежде было его разумом, и теперь знало все, что знал Пракс, помнило все, что он помнил, но уже стало чем-то другим.

79

Здесь — лекарственное средство, временно парализующее мышцы.

В таком напряженном состоянии сознания он взялся за инвентаризацию. Можно ли ему умереть прямо сейчас? Хочет ли он жить и если да, то на каких условиях? Он рассматривал потерю дочери. Потеря приобрела нежно-розовый цвет разбитой морской раковины, а прежде была темно-красной, как засохшая кровь. Красной, как еще не отсохшая пуповина. Он вспомнил Мэй. Как она выглядела. Как радостно смеялась. Она уже не такая. Если жива. А она, возможно, умерла.

Его изуродованный перегрузкой разум улыбнулся. Конечно, губы не отозвались на это движение. Он ошибся. Ошибался с самого начала. Ошибался, когда часами внушал себе, что Мэй умерла. Он-то думал, что закаляет душу, готовит себя к худшему. И был не прав. Он твердил себе об этом, пытался в это поверить, потому что такая мысль давала утешение.

Если она умерла — ее не мучают. Если она умерла — ей не страшно. Если она умерла, то больно только ему, ему одному, а Мэй ничего не грозит. Пракс без удовольствия и без горечи отметил у себя патологическое состояние сознания. Но у него отобрали всю прежнюю жизнь вместе с дочерью, его чуть не уморил голодом каскадный эффект, добивавший Ганимед, в него стреляли, он столкнулся лицом к лицу с нечеловеческой машиной убийства, его ославили на всю Солнечную систему как домашнего насильника и педофила. Все это — не причина сохранять рассудок трезвым. Да и не поможет ему здравомыслие.

В довершение всего страшно болело колено.

Где-то далеко-далеко, там, где еще существовали свет и воздух, что-то трижды прогудело, и гора свалилась с его груди. Приходить в себя было все равно что всплывать со дна.

— Эй, вы, — заговорил по системе общей связи Алекс, — будем считать это обедом. Даю пару минут, чтобы отлепить кишки от хребтов, и встречаемся на камбузе. У вас всего пятьдесят минут, не теряйте времени даром.

Пракс глубоко вздохнул, выдохнул сквозь зубы и сел. Все тело словно избили до синяков. Ручной терминал уверял его, что тяга — всего треть g, но по ощущениям было и больше, и меньше. Когда он перекинул ноги через край койки, колено влажно хрустнуло. Пракс стукнул пальцем по терминалу.