Против всех
Шрифт:
Но деньги сами по себе быстро прискучили Монастырскому, человеку образованному, начитанному, свободомыслящему и с заветной думкой в душе. Их сколько ни будь, все равно мало. Стыдно сказать, но его не прельщал в чистом виде и великий американский идеал, воплощенный в грандиозном торговом Доме-храме, где имеется все для удовлетворения человеческих потребностей, начиная с самых примитивных (холодильники, телевизоры, тампаксы, презервативы) и кончая возвышенными, требующими определенной эстетической подготовки (надувные резиновые женские куклы, виллы на Лазурном берегу, сюрпризы Интернета…).
Все, что можно получить за деньги, он имел, но не чувствовал полного удовлетворения. Бесенок невостребованности грыз душу, и Гека устремился в политику,
Делать политику среди оборонщиков оказалось еще легче, чем среди прочего населения необъятных российских равнин, включая шахтеров и мелких лавочников. Люди науки доверчивы, как дети, навешать им лапшу на уши ничего не стоило. Гека прикупил местную газетенку под пикантным названием «Всемирный демократ», парочку развязных журналистов на телерадио (все вместе обошлось в смешную сумму) и через полгода раскрутил себя до ярчайшей политической фигуры на федулинском небосклоне. К нему шли на прием, как к народному заступнику и радетелю, его выступления по радио собирали у приемников не меньше людей, чем футбольные матчи, на улицах стар и млад ломали перед ним шапку — и это все было лишь слабым проявлением внезапно вспыхнувшей народной любви. Более существенные ее признаки трудно обозначить словами, как нельзя объяснить впечатление от лунного света, льющегося с небес. Впервые, хотя, разумеется, не в полную меру, честолюбие его было удовлетворено, он ощутил значительность своего пребывания на земле, чего, конечно, не купишь ни за какие деньги. В своих выступлениях он клял на чем свет стоит продажный режим, демократов, коммунистов, фашистов, всех скопом, взывал к милосердию, сокрушался над слезинкой ребенка, над поруганной справедливостью, поносил махинаторов и воров, обращался пламенным словом к вечным, непреходящим ценностям, в том числе никогда не забывал упомянуть любовь к родному пепелищу и отеческим гробам, и, бывало, входил в такой раж, что сам начинал верить всей чепухе, которую нес в микрофон.
Кресло мэра было, естественно, не более чем трамплином для прыжка в большую политику, в Москву, где он исподволь, потихоньку уже завел немало полезных связей. Энергии в нем прибывало с каждым днем, и он чувствовал, что теперь не сможет остановиться, пока не оглядит эту страну с высоты кремлевских башен…
— Где? Как? — спросил он в трубку осевшим голосом. Ему объяснили: два часа назад, в клубе «На Монмартре», наемный киллер.
Звонил Гарик Махмудов, который рассчитывал занять опустевший трон Алихман-бека и, безусловно, надеялся на поддержку Монастырского. В том, что поддержка ему понадобится, сомнений не было. Алихман-бек правил жестко, его авторитет был непререкаем, поэтому трое-четверо его ближайших сподвижников в глазах братвы выглядели довольно мелкими фигурами, и с этой минуты между ними должна была начаться, да уже, вероятно, началась смертельная схватка за пост главаря. Гека улыбнулся своим мыслям, пробурчал в трубку:
— Сейчас буду.
Гарик почтительно спросил:
— Прислать охрану, Андреич?
— Обойдусь. До встречи…
Со смертью Алихман-бека в городе рушилась отлаженная, достаточно стабильная система экономических отношений, но это Монастырского не пугало. Что с возу упало, то пропало. В его руках банк «Альтаир», «Культурный фонд» и цепочки связей с западными партнерами. Вполне достаточно для того, чтобы без опаски смотреть в будущее. Все равно рано или поздно Алихман-бек должен был споткнуться. Власть свирепого горца держалась на терроре, а это хилый фундамент, если учесть, какой век на дворе. Пусть его подельщики, включая Гарика Махмудова, в ярости перегрызут друг другу глотки, на общую ситуацию это уже
С сожалением глянув на розовое, с озорными прыщиками личико спящей Машеньки Масюты, он накинул шелковый халат и потопал в гостиную.
Первый звонок сделал Остапу Брыльскому, начальнику собственной службы безопасности, бывшему полковнику КГБ. При Бакатине его, как и многих классных специалистов, турнули из органов, правда положили нормальную пенсию, что старика нисколько не утешило. Он был еще полон сил и азарта, и, когда вернулся в родные пенаты, в Федулинск, чтобы добивать век на садовых грядках, Гека Монастырский тут же его навестил и предложил работу, от которой полковник не смог отказаться. Гека пристроил пятидесятилетнего ветерана к большому делу, но главное, дал ему шанс когда-нибудь поквитаться с перевертышами, покусившимися на самое дорогое, что есть у солдата, — на его безупречный послужной список. Сейчас Гека мог признаться себе, что в тот день сделал удачное приобретение. За два с лишним года между ними не возникло даже намека на какие-то близкие, задушевные отношения, и тем не менее Монастырский постоянно чувствовал заботливую, твердую, уверенную руку полковника.
— Остап Григорьевич, спишь, дорогой?
Сонный или бодрствующий, пьяный или трезвый, особист Брыльский был одинаково желчен и прозорлив.
— Что, горца наконец угомонили? — просипел, не отвечая на вопрос.
— Откуда знаешь? — искренне изумился Гека.
— Чего тут знать. К тому давно шло. Перекипел Алихман. Два месяца пузыри пускает.
Монастырский, хотя заинтересовался этими пузырями, решил не вникать сейчас в подробности. У полковника весь Федулинск опутан невидимыми сетями — ему виднее.
— Вариант окончательный?
— Окончательнее не бывает. В «Монмартре» бедолагу ухлопали. Прямо в сортире. Два часа назад.
Полковник что-то хмыкнул себе под нос, молча ждал распоряжений.
— Я сейчас туда подскочу. Иначе неудобно, — сказал Монастырский.
— Понимаю.
— Сможешь выяснить, кто это сделал?
— Думаю, да.
Монастырский помедлил, прикурил.
— Не телефонный, конечно, разговор, но времени мало… Я полагаю, Остап Григорьевич, нам теперь вообще эта ватага в Федулинске больше ни к чему. Устали от них люди. Бесконечные поборы, насилие — сколько можно!
— Святые слова.
— У тебя с Гаркави, кажется, добрые отношения?
— Свояк он мой.
— Может, свяжешься с ним? Устроить по горячим следам небольшую санобработку. Из головки остались Гарик Махмудов, да еще двое-трое, ты их знаешь. Ну и остальную шваль тряхануть заодно. Повод есть, чего тянуть.
После недолгой паузы Брыльский сухо произнес:
— Милицию ночью не стоит беспокоить. Сам управлюсь. Их лучше попозже подключить.
— Как знаешь, Остап Григорьевич. Удачи тебе.
— Сам тоже не подставляйся, — предупредил полковник. — Они сейчас все — как на игле. Я тебе Леню Лопуха пришлю с ребятами.
— Спасибо, Остап Григорьевич…
Следующей позвонил Лике Звонаревой, директору местного телерадиовещания. Это была его женщина во всех отношениях: сперва, когда выписал из Москвы, какое-то время держал ее в любовницах, позже перевел на твердый оклад. Пятидесятилетняя, сверх меры искушенная вдовушка Лика была всем хороша, и в постели, и по работе, но имела один неприятный заскок: так и норовила забеременеть, рассчитывая заарканить его ребеночком. Пришлось принудительно делать ей подряд два аборта, после чего он охладел к жизнерадостной потаскушке. Но в ее некрепкой головенке остался от любовных передряг какой-то непоправимый сдвиг. Он давно подумывал заменить Звонареву, да пока не нашел подходящую кандидатуру. В среде федулинских творческих интеллигентов никто не мог сравниться с ней в безудержном, чистосердечном фарисействе, тут она, безусловно, выдерживала столичную планку.