Против всех
Шрифт:
— Если невмоготу, — сказал он, — тогда о чем говорить, герр Питер… Помните, я обещал похлопотать о присвоении вам звания «Лучший немец года»?
— Помню, конечно. Не получается?
— Напротив. Недавно мне сообщили друзья — дело почти решенное.
В неописуемом волнении банкир осушил рюмку, его худощавое лицо осветилось прелестной, наивной улыбкой…
…За баранкой «ситроена» вместо Жорика Пулкова расположился незнакомый, смурной мужик в кожаной кепке, причем Генрих Узимович обнаружил это, когда уже уселся на сиденье и захлопнул дверцу.
— Какого черта! — взревел Шульц. — Вы кто такой?
— Не волнуйтесь, мистер, — добродушно отозвался незнакомец, сверкнув бельмом на левом глазу. — Вреда вам никакого не будет. Небольшая прогулка.
—
Мужчина не ответил. Они уже ехали на довольно большой скорости, а выпрыгивать на ходу из машины Шульц не умел. Хотя особенно опасаться было нечего. К иностранцам у россиян, несмотря на нынешний бардак, сохранилось трепетное отношение, как у папуасов к Миклухо-Маклаю. Опасность могла исходить разве что от свободолюбивых чеченцев, которые после военной победы над Россией будто с цепи сорвались. Но за баранкой горбился явный русачок, и вид у него был дремучий.
На всякий случай Шульц-Степанков предупредил:
— Учтите, я иностранный подданный с правом дипломатической неприкосновенности.
— Надо же, — удивился Мышкин. — А по-нашему шпаришь без акцента в натуре. Никогда бы не догадался, что ты немец.
На Генриха Узимовича повеяло жутью. Немец! Откуда он знает?
— Где Георгий? — повторил он. — Почему вы не отвечаете? Вы его ликвидировали?
Мышкин обернулся, подмигнул белым глазом.
— Как у вас мозги интересно устроены. Коли человек помочиться пошел, значит, обязательно его ликвидировали.
— У кого это у нас?
— Как у кого? У наперсточников.
Генрих Узимович затих, напряженно размышлял. Мужик с виду нормальный, но явно не в себе. И шизоидность у него какая-то веселая, не медикаментозная. Такая шизоидность присуща сильным людям, когда они идут к четко просматриваемой цели. Очень опасное состояние и очень опасные люди. Генрих Узимович надеялся, что в России таких уже не осталось, реформа глубоко копнула. В Федулинске он их точно не встречал. Туг было о чем подумать. Если это все-таки похищение, то какой потребуют выкуп? И куда их направить за деньгами — к Хакасскому, к Иванюку или к своему поверенному в Мюнхен?
Между тем застряли у светофора на Трубной площади. Генрих Узимович попробовал открыть дверцу, но то ли ее заклинило, то ли смурной мужик успел проделать с ней какой-то фокус.
— Не усугубляй, мистер, — посоветовал Мышкин. — А то по тыкве получишь.
— Хорошо, — Генрих Узимович собрал мужество в кулак. — Объясните, что происходит? Куда вы меня везете?
— Один хороший человек хочет с тобой покалякать. Но с ним будь поаккуратнее, он ваших немецких штучек может не понять. Очень строгий господин, хотя и молодой.
— Что ему надо?
— Он сам скажет.
— Факс вы прислали?
— Я даже этого слова не понимаю, — сказал Мышкин. Тронулись дальше — в направлении Садового кольца.
Начало смеркаться, и на улицы высыпало много ночных работников — проститутки, бомжи, обкуренная молодежь. То и дело кто-нибудь дуриком выскакивал с тротуара под колеса, но мужик вел машину уверенно, от самоубийц ловко уклонялся. Хотя на съезде к Киевскому вокзалу у них на глазах джип-«чероки», несясь на бешеной скорости, смял-таки заголенную, хохочущую девчушку, отбросил ее с капота на мраморный парапет. Юная наркоманка, переломанная, как тряпичная кукла, так и отбыла восвояси, не успев закрыть хохочущего рта. Черная кровь из расколотого черепа живописно хлынула на щеки. Шульц-Степанков брезгливо поморщился.
— Одного не могу понять, зачем такие сложности? Ваш авторитетный гражданин вполне мог заехать ко мне на службу. Я бы его принял. В чем, собственно, проблема?
— Выходит, не мог. Не ломай себе голову, мистер, скоро будем на месте. «Гардиан-отель», тут совсем рядом.
Генрих Узимович немного успокоился. В «Гардиан-отель» проходимцев не пускали. Там останавливалась приличная публика, большей частью забугорная. Он и сам как-то года два назад провел там ночку. Незабываемые впечатления. Сервис на уровне Гонконга.
— Можете хотя бы сказать, из какой вы группировки?
— Какая тебе разница, мистер? Не лезь на рожон, глядишь, все обойдется.
Опять потянуло жутью, и Генрих Узимович поежился в своем теплом, кожаном пальто.
В номере их встретил молодой человек приятной, вовсе неустрашающей наружности. Отнюдь не бандит, у Генриха Узимовича в этом отношении глаз был наметанный. Светловолосый, с грустной улыбкой, с обходительными манерами. Сперва Генрих Узимович воодушевился, ничего серьезного, но когда встретился с юношей взглядом, как в пропасть рухнул. В груди не то что похолодело, прямо-таки железным обручем сковало сердце: влип, старый дурак, ох как влип! В ясных глазах незнакомца лес темный. А в том лесу ведьмы и лешаки. Не эти ли ужасные глаза мерещились ему в тяжелые ночи, когда нарушал режим и душа обмирала в неизбывной тоске, и дикая страна, где очутился, увы, по доброй воле, вдруг заглядывала в окно смутной, нечесаной головой, изрытая невнятные, грозные проклятия, могущие свести с ума. И еще. У этого юноши, как он отметил, не было возраста. Как и Леня Лопух, он прекрасно знал, что это означает. Если нет возраста, нет и жалости. Он видел перед собой совершенно равнодушного человека, изучающего его, знаменитого немецкого профессора, с отрешенным любопытством зоолога, наблюдающего за ползущей по склону улиткой. Именно так он обыкновенно разглядывал подопытных россиян, и вдруг сам угодил под микроскоп — помоги, Господи!
Задыхаясь от сердечной аритмии, он без сил опустился в кресло.
Юноша понимал, в каком он состоянии, посочувствовал:
— Как же вы думали, доктор, расплачиваться придется по всем долгам. Рано или поздно. Даже кошка знает, чье сало съела, а уж вы-то, интеллектуал, европеец, тем более давали себе отчет во всем, когда затевали злодейство.
— Какое злодейство? О чем вы?
Егор не ответил, обернулся к Мышкину, который удобно расположился у окна.
— Все гладко прошло?
— Ну а чего, культурный человек, охотно идет на контакт. Беды еще не нюхал, но это дело поправимое.
— Какой беды? — спросил доктор.
— Ты покамест помолчи, сынок. Сейчас Егор Петрович тебе суть происходящего доступно разъяснит, а я пока инструмент приготовлю.
— Какой инструмент? — Генрих Узимович чувствовал, что заражается сумасшествием от этих двух психопатов. Молодой человек прошелся по комнате, разминая тело, — легкий, хрупкий с виду, в туго перетянутом банном халате. Казалось, двух-трех прививок хватило бы, чтобы такого угомонить, но доктор не заблуждался на сей счет. Ему никогда не добраться до него со шприцем. Сердце продолжало тикать с перебоями, взнузданное все усиливающимся, растекающимся по мышцам страхом. Он еще владел собой, но уже не в полной мере. Мокрота подбиралась к глазам. Впервые с ним такое приключилось: страх имел свойство проникшего в кровь яда и поочередно парализовал то один, то другой участок тела, краешком прихватывая мозг. Мистика, наваждение! Он заранее готов был выполнить все, что потребует от него ужасный старый ясноглазый мальчик, лишь бы выбраться невредимым из уютного, роскошного гостиничного номера, но надежда на это еле булькала в глубине подсознания. Одно стучало в мозгу: доигрался, доэкспериментировался. Предупреждали умные люди, опытные люди, желающие ему добра: не ходи в Россию, не ходи. Там цивилизованному человеку делать нечего. У этой страны звериное, первобытное нутро, которое можно выжечь разве что ядерным взрывом. Вот оно, это всепоглощающее, лишающее разума нутро и открылось ему в столь диковинном воплощении — красивый, элегантный юноша и невменяемый мужик с бельмом.