Противостояние. 5 июля 1990 – 10 января 1991. Том 2

Кинг Стивен

Она знала, как Стью преподнес ему свою идею, очень спокойно, чуть ли не как один заговорщик – другому: Гарольд, эти сны – проблема. У меня есть идея, но я не знаю точно, как ее реализовать… легкое снотворное… но доза должна быть оптимальной. Если переборщить, никто не проснется в случае беды. Что бы ты предложил?

Гарольд предложил по таблетке веронала, который они могли найти в любой аптеке, и, если препарат прервет эти сны, уменьшить дозу до трех четвертей таблетки, а потом до половины. После этого Стью переговорил с Гленом, который идею одобрил, и они провели эксперимент. При четверти таблетки сны вновь начали омрачать их покой, поэтому остановились на половине.

По крайней мере все прочие.

Фрэнни каждый вечер брала

лекарство, но не принимала его. Она не знала, повредит веронал ребенку или нет, однако предпочитала не рисковать. Говорили, что даже аспирин может разрушить хромосомы. Поэтому она страдала от снов – страдала, очень правильное слово. Один сон доминировал. Остальные разнились, но рано или поздно вливались в первый. Она находилась в родительском доме в Оганквите, и темный человек гнался за ней. По мрачным коридорам, через гостиную матери, где часы продолжали отсчитывать сезоны эпохи консервации… Она смогла бы убежать от него, Фрэнни это знала, если бы ей не приходилось тащить тело. Тело отца, завернутое в простыню, и брось она его, темный человек сделал бы с ним что-нибудь, ужасным образом надругался бы над ним. Поэтому она бежала, чувствуя, что он все ближе и ближе, и в конце концов ей на плечо ляжет его рука, горячая и вызывающая тошноту рука. Она разом лишится всех сил, ноги станут ватными, и она повернется, готовая сказать: Бери его, делай что хочешь, мне все равно, просто больше не гонись за мной.

И он будет стоять перед ней, одетый во что-то черное, напоминающее монашеское одеяние с капюшоном, и черты его лица будут прятаться в тени – за исключением широченной и счастливой улыбки. В руке он будет держать скрученные и изогнутые плечики для одежды. Именно в тот момент ужас ударял ее, словно боксерская перчатка, и она вырывалась из сна в холодном поту, с гулко бьющимся сердцем, мечтая о том, чтобы никогда больше не засыпать.

Потому что он пришел не за мертвым телом ее отца – он хотел заполучить живого ребенка, которого она носила под сердцем.

Фрэн вновь перекатилась с бока на бок. Раз не удается заснуть, может, действительно достать дневник и сделать очередную запись? Дневник она вела с пятого июля. В каком-то смысле – для ребенка. Дневник являл собой акт веры – веры в то, что ребенок будет жить. Она хотела, чтобы он знал, как все было. Как эпидемия пришла в городок под названием Оганквит, как она и Гарольд остались живы и что с ними стало. Она хотела, чтобы ребенок все это узнал.

Лунного света хватало, чтобы писать, а после двух или трех страниц глаза у нее всегда начинали слипаться. Говорило это не в пользу ее литературного таланта. Но она решила дать сну еще один шанс.

Закрыла глаза.

И продолжила думать о Гарольде.

Ситуация могла бы измениться к лучшему с появлением Марка и Перион, если бы те двое еще не успели сойтись. Тридцатитрехлетняя Перион была на одиннадцать лет старше Марка, но в этом мире разница в возрасте едва ли что-то значила. Они нашли друг друга, они приглянулись друг другу, и компания друг друга их вполне устраивала. Перион призналась Фрэнни, что они пытались зачать ребенка. «Слава Богу, я принимала противозачаточные таблетки, а не вставила спираль, – поделилась Пери. – Иначе как бы я ее вытащила?»

Фрэнни, в свою очередь, едва не сказала ей, что беременна (треть срока уже осталась позади), но в последний момент сдержалась. Побоялась, что ситуация изменится только к худшему.

Теперь их стало шестеро, а не четверо (Глен наотрез отказывался садиться за руль мотоцикла и всегда ехал со Стью или Гарольдом), но появление второй женщины ничего не изменило.

А как насчет тебя, Фрэнни? Чего ты хочешь?

Если бы ей пришлось существовать в подобном мире, подумала она, а биологические часы организма удалось бы прокрутить назад на шесть месяцев, она бы выбрала такого, как Стью Редман… нет, не такого, как он. Она хотела именно его. Вот так, абсолютно честно

и откровенно.

Цивилизация ушла, с двигателя человеческого общества содрали хром и мишуру. Глен Бейтман неоднократно высказывался на эту тему, всякий раз безмерно радуя Гарольда.

Эмансипация женщин, решила Фрэнни (думая, что откровенность действительно должна быть полной, а не частичной), – нарост на индустриальном обществе, ни больше ни меньше. Женщины находятся во власти своих тел. Они уступают мужчинам ростом и весом. Они обычно слабее. Мужчина не может родить ребенка, а женщина может – это известно любому четырехлетке. И беременная женщина – уязвимое человеческое существо. Цивилизация прикрывала зонтиком здравомыслия представителей обоих полов. Эмансипация – вот оно, это слово. До появления цивилизации с ее взвешенной и милосердной системой защитных мер женщины были рабынями. «Давайте не будем подслащать пилюлю – мы были рабынями», – думала Фрэнни. Потом тяжелые времена закончились. И символом веры женщин, который следовало бы вывесить в редакции журнала «Мисс», предпочтительно вышитым гладью, стало следующее: Спасибо вам, мужчины, за железные дороги. Спасибо вам, мужчины, за изобретение автомобиля и убийство индейцев, которые думали, что неплохо и впредь оставаться хозяевами Америки, раз уж они появились здесь первыми. Спасибо вам, мужчины, за больницы, полицию, школу. А теперь я бы хотела голосовать, будьте так любезны, и иметь право идти своим путем и самой творить свою судьбу. Когда-то я была рабыней, но теперь с этим покончено. Мои дни рабства должны остаться в прошлом; мне незачем быть рабыней, как незачем пересекать Атлантический океан на утлом суденышке под парусом. Реактивные самолеты безопаснее и быстрее маленьких парусников, и в свободе больше здравого смысла, чем в рабстве. Я не боюсь полета [30] . Спасибо вам, мужчины.

30

Отсылка к культовому феминистскому роману американской писательницы Эрики Джонг (р. 1942) «Боязнь полета».

И что тут скажешь? Ничего. Обыватели ворчат – им не нравится сжигание бюстгальтеров, реакционеры играют в свои интеллектуальные игры, а истина только улыбается. Теперь все изменилось, изменилось за какие-то недели. Насколько – покажет только время. Но здесь и сейчас, лежа в ночи, Фрэнни знала, что ей необходим мужчина. Господи, как же она нуждалась в мужчине!..

И речь шла не только о защите ребенка, не только о заботе о себе любимой (в двойном количестве, считая отпрыска). Ее тянуло к Стью, особенно после Джесса Райдера. Стью привлекал спокойствием, обстоятельностью, а главное, он уж никак не относился к тем, кого ее отец называл «двадцатью фунтами дерьма в десятифунтовом мешке».

И его влекло к ней. Она это точно знала, знала с Четвертого июля, когда они впервые вместе обедали в пустующем ресторане. На мгновение – только на одно мгновение – их взгляды встретились, и ее обдало жаром, прошибло молнией. Она полагала, что Стью тоже знал, как обстоят дела, однако ждал, предоставляя ей сделать первый шаг, принять решение, когда ей будет удобно. Она приехала с Гарольдом и, стало быть, принадлежала Гарольду. Дурно пахнущая идея, достойная самца, но Фрэн опасалась, что этот мир вновь станет дурно пахнущим миром самцов, хотя бы на некоторое время.

Если бы им встретилась еще какая-нибудь женщина, женщина для Гарольда… Но нет, таковой видно не было, и Фрэн боялась, что долго ждать не сможет. Она подумала о том дне, когда Гарольд, со свойственной ему неуклюжестью, попытался овладеть ею, окончательно закрепить свое право собственности. Когда это произошло? Две недели назад? Казалось, больше. Прошлое вроде бы удлинялось, растягивалось, как теплая ириска. Она не знала, что делать с Гарольдом, и боялась того, как он может себя повести, если она уйдет к Стюарту. Она боялась снов. Она думала, что эти тревоги и страхи не дадут ей уснуть.