Противостояние. Том II
Шрифт:
А потом движение повторилось — такое легкое, каким может быть только пузырек воздуха. Лишь она знала, что это. Это был ребенок. И он был живой.
— О Господи, — пробормотала она и замерла в кровати. Ларри Андервуд и Гарольд Лодер были забыты. Все, что случилось с ней с тех пор, как заболела ее мать, оказалось тоже забытым. Она ждала, что он снова шевельнется, прислушиваясь к этому живому существу внутри себя, и так, прислушиваясь, незаметно для себя заснула. Ее ребенок был жив.
Гарольд сидел в кресле на лужайке перед маленьким домиком, который он выбрал для себя, глядел на небо и думал о старой рок-песенке. Он ненавидел рок-музыку, но эту песенку знал почти слово в слово и даже помнил название группы, исполнявшей ее, — «Кэти Янг энд Инносентс». У ведущего певца, или, вернее, певицы был высокий тоскующий голосок, напоминавший голос
«Тысяча звезд сияет на небе… и я теперь поняла… ты моя единственная любовь… скажи, что любишь меня… скажи, что ты мой, мой навсегда…»
В его небе этой ночью сияло гораздо больше тысячи звезд, но то не были звезды любви. Никакого мягкого чепчика Млечного Пути. Здесь, на высоте мили над уровнем моря, звезды были яркими, как миллиарды дырок на черном бархате, безжалостно пробитых Божьим альпенштоком. Это были звезды ненависти, и потому Гарольд чувствовал, что вполне может положиться на них, загадывая желания. Исполни-желание, исполни-как-хочешь, исполни-что-я-загадал-среди-ночи. Чтоб вы все сдохли, ребята.
Он сидел молча, запрокинув голову, напоминая какого-то задумчивого астронома. Волосы Гарольда здорово отросли, но уже не были ни грязными, ни спутанными, ни взъерошенными. И от него уже не пахло, как от гнилого сорняка в копне сена. Даже пятна диатеза стали исчезать теперь, когда он перестал есть конфеты. От тяжелой работы и постоянного движения он худел и начинал выглядеть очень неплохо. В последние несколько недель, проходя мимо какой-нибудь блестящей поверхности, он иногда инстинктивно оборачивался на свое отражение, словно увидал там какого-то чужака.
Он выпрямился в кресле. На коленях у него лежала книга в мраморно-голубом переплете из искусственной кожи. Он прятал ее за свободно вынимавшимся кирпичом в кладке камина, когда уходил по делам. Если кто-то найдет эту книгу, ему в Боулдере настанет конец. На обложке золотыми буквами было оттиснуто одно слово, и слово это гласило: ГРОССБУХ. Это был его дневник, который он начал вести после того, как прочитал дневник Фрэн. Он уже исписал первые шестьдесят страниц своим убористым, строка в строку почерком. Там не было абзацев — один сплошной поток изливавшейся, как гной из подкожного фурункула, ненависти. Он и не подозревал, что в нем столько ненависти. Казалось, теперь запас ее уже должен был иссякнуть, однако он лишь перекрыл кран. Это как в старой шутке. Почему земля вся белая после последней стоянки Кастера? Потому что индейцы все шли, и шли, и…
А почему он ненавидел?
Он выпрямился так, словно вопрос пришел откуда-то извне. Это был трудный вопрос, ответить на него могли не многие. Избранные. Разве не говорил Эйнштейн, что всего шестеро людей в мире понимали весь смысл формулы Е=тс2? А как насчет уравнения в его собственной черепушке? Относительность Гарольда. Скорость разрушения. О, он мог исписать в два раза больше страниц на эту тему, выражаясь все более туманно и загадочно, пока в конце концов не затерялся бы в собственном часовом механизме, так и не став ближе ни на йоту к главной заводной пружине. Может быть, он… насиловал сам себя. Точно? Во всяком случае, близко к истине. Непристойный и нескончаемый акт насилия. Индейцы все шли и шли…
Скоро он покинет Боулдер. Дел здесь еще на месяц-другой — не больше. Когда он окончательно утвердится в способе сведения счетов, он двинется на запад. А когда доберется туда, раскроет свою пасть и выложит все про это местечко. Он расскажет им, что происходило на общих собраниях и — гораздо важнее — что обсуждалось на закрытых сходках (он был уверен, что войдет в комитет Свободной Зоны). Его примут с распростертыми объятиями, а потом его как следует наградит тот парень, который главенствует там…
«Да, Гарольд, но почему ты ненавидишь?»
Нет. У него не было исчерпывающего ответа на это, лишь что-то вроде… вроде оправдания самой ненависти. Да и можно ли считать такой вопрос честным? Он полагал, что нет. С тем же успехом можно спрашивать женщину, почему она родила урода.
Было такое время — один час или одно мгновение, — когда он созерцал воочию свою ненависть как бы со стороны. Это случилось, когда он закончил читать дневник Фрэн и обнаружил, что она по уши втюрилась в Стю Редмана. Это неожиданное известие подействовало на него, как действует ушат холодной воды на слизняка, заставляя его свернуться в маленький тугой комочек вместо того, чтобы расслабиться и сохранить достоинство. В этот час или мгновение он понял, что может просто принять это как есть, и это понимание привело его в восторг и одновременно ужаснуло. В тот отрезок времени он понял, что может превратить себя в совершенно новую личность, нового Гарольда Лодера, вырезанного из старого с помощью острого и безжалостного скальпеля — эпидемии супергриппа. Он чувствовал, причем гораздо более явственно, чем все остальные, что это и было смыслом и сутью Свободной Зоны Боулдера. Люди здесь были уже не такими, как прежде. Это сообщество в маленьком городке не походило ни на одно американское поселение до чумы. Они не видели этого, потому что не стояли за чертой — там, где стоял он. Мужчины и женщины жили вместе без всякого желания восстановить церемонию бракосочетания. Целые группы людей жили вместе маленькими коммунами. У них почти не было ссор и драк. Казалось, люди прекрасно уживались друг с другом. И самое странное — никто из них, казалось, вовсе не задавался вопросами об основном, теологическом смысле снов… да и самой чумы. Весь Боулдер был новым, искусственно выращенным обществом — tabula, до такой степени rasa, что даже не мог почувствовать прелесть и красоту своей собственной новизны.
Гарольд чувствовал. И ненавидел это.
Там, далеко за горами, находилось еще одно искусственное создание. Производное от темной злобы, одна-единственная страшная клетка, взятая из подыхающего тела старого мира, одинокий представитель карциномы, которая пожирала старое общество заживо. Одна-единственная клетка? Да, но она уже начала воспроизводить себя, делиться и выдавать другие страшные клетки. Для общества в целом это выльется в старую, знакомую борьбу — попытку здоровой ткани отринуть чужеродную — порочную. Но перед каждой клеткой в отдельности вставал древний как мир вопрос — тот, что корнями восходит аж к временам Райского сада: съесть яблоко или не трогать его? Там, на западе, они уже жрали их — целое месиво из яблочного пирога и яблочного сиропа. Там жили убийцы Рая, темные стрелки.
И он сам, когда очутился лицом к лицу с пониманием того, что свободен и может принять все как есть, отринул от себя эту новую возможность. Принять ее означало убить самого себя. Призраки каждого унижения, какие ему только довелось испытать, возопили против этого. Его умерщвленные мечты и надежды вернулись к жизни и стали вопрошать, сумеет ли он так легко забыть о них. В сообществе новой Свободной Зоны он мог быть лишь Гарольдом Лодером. Там он сможет стать принцем.
Злоба увлекла его. Это был темный карнавал — чертово колесо с огнями, полыхающими на фоне черного неба, нескончаемые аттракционы, переполненные уродами вроде его самого, а в главной палатке львы пожирали зрителей. И эта нестройная музыка хаоса воззвала к нему.
Он открыл свой дневник и при свете звезд четко написал:
12 августа, 1990 (раннее утро).
Сказано, что два величайших человеческих греха — гордыня и ненависть. Но так ли это? Я предпочитаю думать о них как о двух великих добродетелях. Отказаться от гордыни и ненависти — значит сказать, что ты изменишься во благо мира. Вобрать их в себя, принять их более достойно — это значит сказать, что мир должен измениться во благо твое. Я — на пороге великих дел.
ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛОДЕР.