ПрозаК

Фрай Макс

Кот пожил у них еще немного старой бандитской жизнью, только теперь к месту и не к месту на разные лады повторяя святое имя Будды, как-то раз выпрыгнул в форточку и не вернулся. Наверно, его кто-нибудь взял к себе, потому что он был ужасный красавец.

42.

Матильда любила гостей. Кто бы ни пришел — бродяга, цыгане, вечные странники, какой-нибудь дяденька бутылки собирает — зайдет, Матильда всегда у всех спрашивала:

— Вы есть хотите?

И все ей всегда отвечали:

— Хотим!

Она говорила:

— Садитесь.

И

накрывала стол: скатерть накрахмаленная, хрустальный графинчик с водкой, тарелки кузнецовские, купленные в комиссионном магазине, стол накрывался — идеально. Пироги доставались из духовки — четырехначиночные: один угол грибной, другой мясной, третий рыбный и четвертый овощной. Любой угол отрезай! Это все происходило в гостиной.

Кофе она подавала на веранде.

А в тот осенний ноябрьский вечер Степан своими руками раздвинул их знаменитый дубовый стол, вытащил из буфета тарелки, которые Степан Степанович в качестве почетного водолаза поднял с затонувшего корабля “Женя-Роза” в Новороссийской бухте. Судовладелец Иван Кочергин дал судну имя “Женя-Роза” — в честь жены и дочки.

Сам корабль поднимали понтонами. Такие резиновые штуки громадные подсовывали под днище корабля, а потом надували. И он всплывал.

Тарелки с “Жени-Розы” были очень тяжелые — специально, чтоб не падали со стола во время корабельной качки. И абсолютно белые. Единственным украшением с краешка служил маленький андреевский флаг.

Восьмого ноября Степану Степановичу исполнилось восемьдесят восемь. Празднование этой даты решили соединить с годовщиной Октябрьской революции. На вечер пригласили гостей: аскета тетю Паню Вишнякову, блаженную Ксению Ивановну, святую тетю Шуру Поставнину, дважды рожденного Николая Михайловича Карпухина, а также чету Коган-Ясных, прославившуюся в поселке тем, что Семен Аркадьевич каким-то чудом вернулся из сталинских лагерей, где в общей сложности провел без права переписки двадцать четыре года по обвинению в безродном космополитизме. А его жена Эля на пятнадцатом году заключения Семена Аркадьевича достигла просветления, глядя на цветущую сливу в саду у тети Пани Вишняковой.

Все было готово к торжественному приему, вдруг дед Степан себя плохо почувствовал.

— Я, пожалуй, лягу, — он говорит.

Степан лег. Матильда его прикрыла своим пальто. Он лежит, а Матильда ему говорит:

— Степа! Не вздумай богу душу отдать. Мы так долго зазывали Коган-Ясных, я давно Ксению Ивановну не видела, Шурочку Поставнину… Будет очень неудобно, если они придут, а ты умер.

— Будь спокойна, — сказал Степан Степанович. — И дай миру вершиться.

— Нет, Степан, если что — я, конечно, скажу: не обращайте внимания! Пусть он тут лежит, ведь он никому не мешает? А если кому-то неприятно, то я могу его прикрыть простыней. Но все равно это будет неприлично.

— Зачем вокруг такого пустяка поднимать столько шума? — с трудом уже проговорил Степан. — Войди в согласие с путем вещей.

Матильда смотрит, у Степана Степановича на правой ладони проступили очертания планетарной системы с солнцем и луной посередине. Все звезды и планеты ярко сияли в его руке.

Она раскрыла ему левую ладонь, а там трезубец — символ Шивы, эмблема Верховной Власти.

— Степан! — заволновалась Матильда. — Ты что это, всерьез собрался помирать? Давай я отменю гостей и вызову “Скорую помощь”!

— Ни в коем случае, — проговорил Степан. — Это апофеоз моего планетарного существования. Зачем стремиться отвратить неотвратимое?

— Не покидай меня, Степан! — заплакала Матильда.

— Глупая ты баба, — вздохнул он. — Кто плачет? О ком?

— Я понимаю, — ответила Матильда. — А только слезы сами льются и льются из глаз.

— Отсюда никому не выбраться живым, — собрав последние силы, произнес мой дед Степан.

Он устремил взгляд в ясное пространство, затем сделал сильный выдох, и его сознание вошло в свет.

Застывший профиль Степана, лежащего на кровати, укрытого осенним пальто Матильды, и плачущая Матильда, припавшая к его груди, — все это отразилось в их старинном трюмо из красного дерева, которое стоит сейчас у меня и отражает мое иллюзорное тело.

Тем временем в дверь позвонили. Явились гости — с подарками и цветами. И хотя каждый из приглашенных обрел око истины и осознал единство изменяющегося и неизменного, старики, конечно, расстроились, потому что хотели все вместе выпить и поболтать о том о сем.

Но когда они горестно окружили Степана, то увидели: он и теперь, как всегда, беспечален и чист, безмятежен и невзволнован, свободный от привязанности, разорвавший путы. Невооруженным глазом было заметно, что он вошел во Врата Бесконечности и уже странствует в беспредельных просторах, а это тело для него — последнее.

Тут Николай Михайлович Карпухин, который в поселке Старых Большевиков на протяжении многих лет бессменно возглавлял поссовет, организовал небольшую панихиду.

— Товарищи! — он сказал. — Наш поселок, давший стране большое количество просветленных мастеров дзен, потерял Патриарха. Все мы — друзья и соседи Степана Степановича, а также наш поссовет всегда считали и будем считать его символом Бесконечного Сострадания и Безграничного Света.

— Он не искал ни славы, ни богатства, — отметил в своей речи Коган-Ясный, — но имел непоколебимую веру в Истину. Член партии с 1917 года, он стремился только уподобляться Буддам и всегда мог выбрать самый подходящий способ для освобождения страждущего существа, обманутого своими страстями и не способного самостоятельно достичь просветления.

— Он призывал блуждающих людей Кали-юги освободить свой ум от бесполезных мелочей, — сказала тетя Паня Вишнякова.

А жена Семена Аркадьевича Эля добавила:

— Степа странствовал за пределами мирской пыли!..

Тетя Шура Поставнина в глубоком молчании сидела у его ног на полу.

Последней выступила Матильда. Она сказала:

— Он был высоким и стройным. Тело его было очень гармоничным, мягким, гибким и юным. У него были светло-голубые глаза. Приятный запах цикория распространялся всюду вокруг него. Он никогда не страдал ни от голода, ни от жажды, но ел, когда ему подносили пищу, пил, когда ему подносили воду. Хотя четвертинку он всегда покупал себе сам. Его экскременты, — добавила Матильда, — не давали никакого запаха и распадались очень быстро.