Прозрачная женщина (сборник)
Шрифт:
– Я не забулдон и не алконавт, – сообщил он и, не приметив моей реакции, добавил: – Не керосинщик и не синюшник.
Поскольку я опять промолчал, раздумывая о странной породе людей, именуемой «некто», Устькакин сказал уже с некоторым упорством:
– И младенцовочкой не балуюсь.
– Младенцовочка – это что? – ожил я от упоминания необычного напитка.
– Спирт из-под музейных уродцев.
– Неужели пьют?
– С закусоном. Я и «три пшика» не употребляю.
– А это что?
– В кружку пива трижды брызнуть хлорофосом. «Полину Ивановну» тоже не уважаю.
–
– Политура с водой. Я даже «Александра III» не принимаю.
– Расшифруйте.
– Одеколон «Саша» пополам с тройным одеколоном. А вот «Веру Михайловну» с удовольствием.
– «Вера Михайловна» – это валерьянка с мочевиной? – попробовал я угадать.
– Вермут. Ну, и водочка с пивом.
В молодости алкоголики вызывали у меня лишь досаду. Врачи извлекают из почек камни, оперируют желудки, облучают опухоли, пересаживают органы... А пьяницы, находясь в здравом уме, добровольно выводят эти органы из строя. Позже, по мере работы в прокуратуре, моя досада переросла, пожалуй, в ненависть. Я понял, что дело не во внутренних органах алкоголиков.
Меня жарко злят неумные – нет, негуманные – разговоры о жалости к пьяницам. Не только потому, что болезнь эта добровольно приобретается не за один год разгульной жизни; а потому, что за двадцать лет работы я слишком много видел пьяной жути. Покромсанные трупы, выбитые глаза, выкидыши от ударов ботинок, забитые ногами люди, обезумевшие женщины, дети-заики...
У меня бывали минуты, когда я сомневался, что человек создан по образу и подобию божьему; у меня бывали минуты, когда я кричал, что человек создан по образу и подобию зверя.
– С какой целью проникли в квартиру Анищина? – угрюмо спросил я.
– По дури. Шел лестницей, пнул дверь ногой, а она открымши.
Кажется, я переоценил способности хвастунов к откровенности. Поэтому новый вопрос задал уже с неприязнью.
– Как оказались в этом подъезде?
– Тоже по дури. Дай, думаю, зайду.
– В подъезд зашли случайно, в квартиру случайно... А?
– В жизни всякое бывает.
– Устькакин, я – следователь. Поэтому обязан то, что бывает в жизни, переложить на язык закона.
– Чего?
– Вы задержаны при покушении на квартирную кражу.
Он молчал, но лицо отражало испуганную и неповоротливую мысль: розовые глаза заузились до щелочек, землистая кожа вспотела, синюшные губы поголубели, зеленоватый нос дышал тяжело и неуверенно. Предо мной сидел цветной человек; вернее, разноцветный.
– Еще чего? – проныл он. – Такие приключения со мной уже бывали.
– Не сомневаюсь.
– Дружки мы с Никандрычем.
– Разве? – не поверил я.
– Года два.
– Где же познакомились?
– У ларечка с пивом.
– Иван Никандрович... пил?
– Ни грамма.
– Что же он делал у пивного ларька?
– Подошел и выдал мне странный текст... Мол, человек хороший, к чему пить в антисанитарных условиях, пошли ко мне, угощу по-человечески. Я пошел. Он водочки поставил, консерву. Сам, правда, даже не пригубил.
– Ну и что... дальше?
– Я выпил. Побеседовали про жизнь. Часа три сидели.
– А потом?
– Я уже сам к нему заходил. Встречаем был
– Устькакин, не понимаю... Анищин зазывает первого встречного, да еще от пивного ларька, в свою квартиру. Зачем, почему?
– Человек в норме, вот почему.
– Ага, в законе, – поддакнул я раздраженно. Горькое мое воображение перенеслось из кабинета в бедную квартирку, где еще несколько дней назад жил старик, душимый одиночеством... В городе-то, в котором не один миллион жителей?! Разве на улице, когда живой поток буквально волочит, можно быть одиноким? Разве в магазинной толпе, клокочущей от страстей, нет чувства общения? А в транспорте, когда к людям прижимаешься до уплощения собственного тела, разве нет состояния удивительной близости? А разве радио в квартире разговаривало не с вами? А разве телефонный звонок не создавал ощущения нервной – нет, духовной – связи со всеми в городе? А разве шуршащие за стенками соседи не придут по первому зову? А разве теледиктор не тот человек, который уже пришел?
Я не очень-то верю во всякие телепатии и экстрасенсории; во всяком случае, не верю без доказательств. Но я не сомневаюсь, что каждый человек излучает особую душевную энергию – назовите ее биополем, – которая в городе от миллионов людей сливается в единую нервную дымку. Мы живем в ней и подпитываемся ею, как витаминами. Так можно ли в городе быть одиноким?
– Так зачем же проникли в квартиру?
– Говорят, что удавился. Не верится... Надумал зайти.
Устькакин врал просто так, на всякий случай. Но у меня был вопрос гвоздевой:
– А зачем к вам приходила Сокальская?
Его тяжелый нос задышал, как дырявая пневматика. С лица скатилась та легкая наглость, которой пьяницы компенсируют свою социальную неполноценность:
– Органы все знают...
– Да уж конечно, – подтвердил я.
– Второй раз мы с ней в жизни и свиделись.
– А в первый?
– Тоже у меня. С дерьмом смешала и землю удобрила.
– За что же?
– Никандрыч сделал мне подношение на память. Часы с кукушкой, изготовленные еще при царях. Дорогая вещь. Так евоная дочка, султанша, пришла и заграбастала. Милицией грозилась. Якобы я выманил.
Часы с кукушкой... Те, которые я видел вчера. С веселой птичкой и звоном весеннего морозца.
– Скажите, вот у Анищина был старинный шкаф...
– У султанши. Все у нее до последней вешалки.
– Почему?
– Никандрыч отдал. Тыщ на тридцать.
– Но почему, почему?
– Султанша наперла на него. Ты, говорит, помрешь не сегодня завтра. Пусть эти ценные вещички стоят у меня. Включая холодильник.
– И все-таки, почему отдавал?
– Тайна отцовской любви.
Я понимал тайну отцовской любви – я не мог постигнуть тайны поведения дочери. Иван Никандрович остался, в сущности, без мебели и вещей. И сделался одиноким человеком. Эх, не знал он маленькой тайны обывателя, или мещанина, или, по-современному, – потребителя, который умеет человека заменить резным шкафом. Иван Никандрович искал живую душу, не находил и поэтому стал одиноким. Потребитель ждет вещи, находит и поэтому никогда не бывает одиноким – промышленность-то работает.