Прозрачная женщина (сборник)
Шрифт:
– А-а... Мы всех женщин зовем под одну гребенку, Танюхами.
– Какую же Танюху имел в виду ваш напарник?
– Да никакую. Мол, отвезем вообще, к какой-нибудь Танюхе.
– Вы хотите сказать, что он предложил отдать найденного ребенка любой женщине?
– А вдруг бы милиция не приехала? Куда его девать...
От сильно брошенного залпа капель стекло запело тоненько. Не укреплено, что ли? Тьма, ветер, дождь – для осени хватит. Так еще и плаксивое стекло. Тьма, ветер, дождь, плаксивое стекло, да еще и человек, похоже говоривший неправду. Ложью следователя не удивишь. Но этот
Впрочем, не тороплюсь ли? Бывают такие путаные люди, что затмят любой наияснейший вопрос. И рвачи бывают безудержные: может, эти ребята спешили со своими кубиками леса и валандаться с каким-то ребенком им было не с руки. Отдать встречной Танюхе – и все.
– Афанасий Никитович, я вас допрашиваю официально. И я вас должен предупредить об ответственности за дачу ложных показаний...
– Та какие ложные?
Теперь, когда я смотрел на него уже следственным взглядом, мне все приоткрылось. Ложь отыскать трудно только в лживом человеке – у честного она проступает на лице, как сквозь кальку. И я не смог бы указать на ее конкретные приметы: Чепинога не краснел, не бледнел и не потел. Но взгляд стал каким-то легким, готовым перепрыгивать с предмета на предмет; крупные губы были странно неспокойны, точно хотели уползти с лица; уже не поправляемые волосы рассыпались безвольно; уже не втягиваемый живот выполз на свободу... Оказывается, нашлись конкретные приметы лжи. Правда, раньше этого человека я не знал и сравнивать теперешнее его состояние было не с чем.
– Гражданин Чепинога, так кто же первым увидел ребенка?
– Не помню. Це хиба важно, товарищ следователь?
Совершенно неважно. Но я хотел понять, почему сбивается свидетель, давая такие элементарнейшие показания.
– Что было дальше?
– Вышли. Бачим, младенчик. Ну, где искать милицию? А тут мотоцикл фырчит...
– А про Танюху-то?
– Пошутковал Петро, товарищ следователь. Я тоже ему пошутил.
– Как же?
– Верно, говорю, что детей находят в капусте.
Я вздохнул. Как это ни странно, но меня не раз подводила четкая логика. Следственная версия не похожа на чертеж задуманной машины, потому что в него, в чертеж, не вторгается жизнь. Я требую от водителя логичного поведения... А ведь была ночь, тьма, дождь, длинный путь, ревущий мотор, да живот болел. Видимо, это лишь часть известных мне привходящих факторов. Не одолела ли меня профессиональная мнительность?
– Афанасий Никитович, сейчас живот болит?
– Ни-ни, – испугался он, точно ждал от меня каких-то процедур по проверке его недомогания.
– Посидите в коридоре, и пусть войдет напарник.
Я подумал: ночь, следователь допрашивает, оперативники бегают, ребенок в больнице... А ведь где-то есть мать. Спится ли ей в эту ночь с черными дождями и тренькающими стеклами? И видит ли она сны, голубые, как капуста на том поле?
Неудобно признаваться, но материнская любовь меня трогает мало. По двум причинам.
Несколько лет я занимался расследованием преступлений несовершеннолетних.
И по другой причине не восхищает материнская любовь – от инстинкта она, а не от разума. Заложена природой, как, скажем, сохранение жизни или размножение. Как и у животных. Есть такая муха, яйца которой могут дать потомство только во внутренностях другого животного. Так эта муха-мамаша находит лягушку и снует перед ней до тех пор, пока земноводное ее не проглотит – добровольно погибает ради своих детей.
Вот я и думал... Не хватило у этой матери ума ребенка пристроить, но почему же инстинкт не сработал? Разумеется, я допускал, что ребенка могли украсть и бросить в поле. Но тогда бы мать оборвала телефоны в милиции...
Напарнику, Петру Ивановичу Зуеву, оказалось двадцать шесть лет. В сыновья годился Чепиноге, но молодость его скрадывалась неказистостью: небольшого роста, потертая куртка неопределенного цвета, шершавые плохо выбритые щеки, кепчонка, разбитость во всей фигуре... И никакого запаха одеколона.
– Рассказывайте, – устало предложил я.
– Как свернули с бетонки на темную землю, на эту капусту, так я и загадал: если проедем с километр и не тряхнет, то ЧП не будет, а если тряхнет...
– Подожди-ка, – перешел я на ты, что позволял мой возраст да и как-то сближающая ночь. – Почему загадал?
– Привычка у меня такая. Иду по улице и думаю: если женщина добежит до автобуса, то пойду в кино, а если не успеет, то пойду к знакомой.
– Кстати, как ты их называешь?
– Кого?
– Знакомых женщин.
– У какой какое имя.
– Всех, вообще, собирательно...
– Девушки, дамочки, герлы... Шутя – телка.
– Ну а Валюха, Нинуха?..
– Такой манеры нет.
Видимо, такая манера была только у Чепиноги. Но Зуев о ней не упомянул.
– А почему ждал ЧП?
– Объезд, земля жирная, дождь... Буксануть ничего не стоит.
– Кто сидел за рулем?
Мне показалось, что он надумал уйти, – так резко отвернулся к двери. Посидев в этом положении добрую минуту, водитель поворачивался ко мне сложно, точно был свинчен из отдельных частей: сперва повернул плечи, потом голову, а уж последним вернулся его потускневший взгляд.
– Кто же сидел за рулем?
– Не помню.
И он не помнит? Усталость с меня скатилась, как с того гуся вода; я понял, что тихому ночному следствию пришел конец.
– Не помнишь, что с тобой было три часа назад? – жестко спросил я.
– Может, у меня была баранка, а может, у дяди Афанасия.
– Дядя Афанасий не мог сидеть за рулем.
– Почему? – нахмурился Зуев.
– Разве у него ничего не болело?
– Зуб ныл, так это еще в Лесоповальном.
На честном лице, как на хорошем телеэкране, все видно: про руль соврал, про зуб сказал правду.
– Кто первый увидел ребенка?
– Сейчас не помню.
– Что ты предложил сделать с ребенком?