Пружина для мышеловки
Шрифт:
– Это верно, – усмехнулся Георгий Степанович. – Но оставлять его на свободе, чтобы он продолжал убивать детей, тоже нельзя. Это не по-советски. Надо, чтобы он умер. Сам по себе. Под машину попал, например, или утонул, или заболел чем-нибудь неизлечимым. Тогда все будет правильно. Зло наказано, а сестре не придется быть доносчицей. И волки, как говорится, сыты, и овцы целы. Ну как, возьмешься?
– Конечно. А какие сроки? – деловито спросила Майя.
– Сроки? – он удивленно приподнял брови над толстой оправой модных очков.
– Я имею в виду, в какой номер ты это планируешь поставить?
– Ты что, решила, что я это буду публиковать у себя в «Эпохе»? – изумился Георгий Степанович. – Да ты с ума сошла! Меня в тот
Теперь пришел черед удивляться ей.
– Почему? Что тут такого крамольного?
– Ну как же ты не понимаешь? Ведь все знают, что ты – моя племянница, я тебя устраивал на работу. У тебя пока нет никакого имени как у писателя, а я тебя сразу – раз! – и в дамки. Это называется протекционизмом. За это по головке не погладят. У нас маститые автора годами в очереди стоят, чтобы опубликоваться, и если я сейчас поставлю тебя в номер с первым опусом, не потому, что это гениально, а только лишь потому, что ты – моя родственница, меня просто не поймут. Ты хочешь меня поссорить со всей литературной общественностью?
– Погоди, дядя Жора, – Майя потрясла головой, – при чем тут я? Речь же не обо мне…
– А о ком, по-твоему, речь? Именно о тебе. Ты должна это, – он стукнул ладонью по лежащей перед ним на столе папке, – переделать, переписать и опубликовать под своим именем. Ты что, не поняла?
– Нет, – она окончательно растерялась. – Почему под моим именем? Почему нельзя это опубликовать под именем Лены? Да, я проделаю большую работу по редактированию, это можно указать в предисловии…
– Дурочка, – он мягко улыбнулся. – Ты ничего не понимаешь. Это будет твой прорыв в литературу. Ты очень способная девочка, ты замечательно пишешь, ты – прирожденный литератор, у тебя прекрасный слог, у тебя есть свой собственный стиль, но то, что ты пишешь, никому не интересно и не может быть интересно.
У Майи на глазах выступили слезы.
– Почему?
– Да потому, что человек в твоем возрасте не может быть интересен тем, кто читает мой журнал. Ты еще так мало видела, так мало пережила, так мало знаешь о жизни, что тебе просто нечего сказать читателям, которым за сорок. А мой журнал читают те, кому за сорок, люди серьезные и много чего повидавшие. Ты, Маечка, философ, мыслекопатель, но чтобы грамотно подать свои мысли, нужен хороший сюжет, а сюжеты ты придумывать не умеешь. У тебя бедная фантазия. А у твоей подруги она богатая. Она сумела придумать историю, более того, она сумела влезть в шкуру своей героини, стать ею, жить ее жизнью, думать ее головой, чувствовать ее сердцем. Понимаешь? Тебе этого не дано. Потом, когда ты станешь известной и всеми любимой, тебе простят все, и отсутствие фантазии, и бедность сюжетных линий, тебя полюбят за твой стиль и твои мысли. Но чтобы это произошло, нужно сначала стать известной и любимой, нужно заставить читателя прочесть то, что ты напишешь, и запомнить твое имя. Более того, нужно, чтобы он запомнил, как читал твой роман, не отрываясь, ночь напролет, потому что ему было интересно, потому что роман его захватил. И ты сможешь сделать это, если возьмешь рукопись своей подруги и переделаешь ее. А я, со своей стороны, постараюсь сунуть роман в какой-нибудь приличный периферийный журнал, где никто не будет бухтеть, что ты – моя племянница. Я организую хорошую прессу, критиков, о тебе заговорят. Все получится, Майка, все получится, если будешь меня слушаться.
– Но ведь это… воровство, – пробормотала она.
– Почему воровство? Вовсе нет. Ты идешь по лесу, видишь валяющийся на земле сучок и понимаешь, что он как раз такого размера и формы, какой тебе нужен, чтобы вырезать деревянную фигурку, которую ты уже давно задумала. Либо ты берешь сучок, приносишь домой и создаешь шедевр, либо не берешь, и тогда он продолжает валяться на земле, никому не нужный и никем не видимый. Разве это воровство, если ты возьмешь сучок и сделаешь прекрасную
– Сучок никто не делал, в него никто не вкладывал свой труд, – упрямо возразила Майя.
– Хорошо, – покладисто согласился Георгий Степанович, – пуст будет не сучок. Пусть будет деревянная фигурка, корявая, неуклюжая, плохо сделанная, которую кто-то выбросил на помойку за ненадобностью. Ты видишь ее и понимаешь, как ее можно довести до ума, чтобы получилось произведений искусства. Разве это воровство?
Партконференция, на которой задержался отец Майи, закончилась очень поздно, родители приехали на дачу ближе к полуночи, и все это время Георгий Степанович уговаривал свою племянницу, увещевал, приводил доводы и резоны. И в конце концов уговорил.
– Все эти годы я была уверена, что переделывала рукопись Лены, – тихо произнесла Истомина. – И только теперь я поняла, что это была не рукопись… не придуманная история. Это был фактически дневник. Она описывала собственную жизнь. Если бы я раньше знала, что у Лены был брат, который покончил с собой, я бы еще тогда догадалась. Но я ведь не знала…
Не знала. Никто ничего не знал. Все такие чудесные, ничего не знающие, не ведающие, а Олега Личко сгноили в психушке.
Никто не заставлял Елену Шляхтину давать ложные показания против Личко, она сделала это совершенно добровольно, спасая брата. И не было никакой тайной жизни, в которую были бы вовлечены другие люди, был психически больной брат, и была сестра, которая за ним следила. Вот зачем ей нужны были больничные листы. Она не могла сказаться больной, чтобы не ходить на работу, и при этом уходить на целый день из общежития, поэтому она уходила «болеть» к подруге, которая «за ней ухаживала». Головные боли, головокружение – как это проверишь, тем более была незалеченная травма черепа. Симптомы вегетососудистой дистонии есть – есть основания для выдачи больничного листа.
Шляхтина следила за братом. А Олег Личко проверял вычисленные им по какой-то методике места возможного появления маньяка. Вот тут они и встретились, помешанный на научном подходе сотрудник информационно-аналитического подразделения штаба ГУВД и циничная жесткая красавица Лена Шляхтина. Познакомились. Может быть, не очень близко, но все-таки познакомились. Он мог сказать ей, чем занимается. А она? Она испугалась. Он слишком близко подобрался к брату. Елена наверняка старалась быть в курсе действий милиции, приходила к месту, откуда брат уводил ребенка, смотрела, как оперативники ищут свидетелей. Момент был более чем удобным, и она сама сказала, что видела подозрительного молодого человека, который высматривал детишек и задавал ей, Шляхтиной, странные вопросы, и вообще вел себя странно, и говорил чудовищные вещи про какого ребенка, которого он убил и закопал… и даже место назвала. Это было нетрудно, ведь она следила за братом и точно знала, кого, где и как он убивал и где прятал тела. Место проверили, труп нашли, а больших доказательств и не потребовалось.
Вот какая складывается картинка, если сопоставить то, что рассказала мне Истомина, с тем, что было написано в приговоре и в уголовном деле, и с тем, что удалось раскопать.
И не было, действительно не было никакой заметной фигуры, которую нужно было бы спасать от суда при помощи первого попавшегося «обвиняемого». Шляхтина давала показания, и ей искренне поверили. А дело выглядело демонстративно гладким, потому что нужно было побыстрее его закончить, чтобы отчитаться перед ЦК, и следствие просто закрывало глаза на мелочи и ерундовые, на их взгляд, несоответствия. Да бог с ними, с мелочами, какая разница, когда обвиняемый есть, и свидетель есть. А что не признается Личко, так это обычное дело. Он же псих, кому нужны ему признания, им грош цена в базарный день. Мелочи подчистим, вылезающие концы подрежем, где надо – подотрем, где надо – подмажем, и будет полный парад.