Прямое попадание
Шрифт:
— Хлебнули, значит, шилом патоки?
Это была любимая Майорова поговорка.
— Хлебнули, товарищ майор, было дело, — охотно, чтобы не рисоваться, согласился Башенин, кося глазами на Овсянникова с Кошкаревым и этим как бы давая понять майору, что говорит не только от себя лично.
Майора это, видимо, удовлетворило.
— Ну ладно, — уже не так скучно проговорил он. — Хлебнули так хлебнули, чего не бывает. Зато в другой раз будете осторожнее. А сейчас, раз кончилось все благополучно, ступайте обедать. «Боевые сто граммов» вы заработали. — Затем посчитав, что разговор с экипажем на этом закончен, тут же повернулся к начальнику штаба полка, тоже майору по званию, и спросил: — Вы распорядились насчет
Что-то вроде удара под дых почувствовал Башенин от этих последних слов командира. Он и думать-то уже перестал за время полета о том, что один из первых самолетов в полку, ходивших утром на задание, привез вместо разведывательных данных мертвое тело как раз этого стрелка-радиста Куркова. Было как-то не до того, не до этого Куркова — от другого голова шла кругом. А тут командир, не дав им перевести дух, напомнил, и от чувства облегчения, что после всего случившегося они снова на своем аэродроме, в привычном кругу друзей, не осталось и следа. А потом, какой теперь мог быть обед, когда через час вместе со всеми надо будет шагать на кладбище, опускать гроб в могилу, теперь и кусок в горло не полезет, даже если и выпить перед этим «боевые сто граммов».
И верно, когда они пришли в столовую, то к еде долго не притрагивались, сидели молча, делая вид, что дожидаются, пока остынет суп. Полк отобедал раньше, и многие столы стояли еще неубранными, с грязной посудой, хлебными крошками и пролитым компотом. Обычно в столовой, когда обедал весь полк, было оживленно и шумно, а тут — не убрано, пусто и непривычно тихо, как в больничной палате. Да и официантка оказалась какая-то незнакомая, видать, из новеньких, тоже ходила как тень. Правда, начальник столовой, самолично поставивший перед ними «боевые сто граммов», попытался было их растормошить, заведя разговор о недавно появившихся на их участке фронта новых истребителях «ЛА-5», с ходу прозванных летчиками по созвучности «лопатами», но они разговор не поддержали, и начальник столовой, поняв, что летчикам не до него, почтительно удалился. И они остались в зале одни, потому что следом за начальником столовой, поставив на стол все, что было надо, неслышно удалилась и официантка. Но даже когда остались одни, к еде притрагиваться все равно не торопились. И выпить «боевые сто граммов» не торопились тоже — казалось, не с руки. Но вот Овсянников, первым не выдержав этого тягостного молчания, нерешительно взялся за ложку, отхлебнул из тарелки, как бы пробуя, не горячо ли, затем, переложив ложку в левую руку, с такой же нерешительностью взял стакан, заглянул в него, словно там могло быть еще что-нибудь, кроме водки, и искательно произнес:
— Ну так что, братья славяне, с возвращением в родное гнездо, что ли?
— Само собой, с возвращением, — поспешил согласиться с ним Башенин, словно Овсянников мог раздумать и взять свои слова обратно. Потом подтолкнул локтем в бок Кошкарева — не отставай, дескать: Кошкарев был из непьющих, и Башенин боялся, что пить Кошкарев откажется.
Но Кошкарев на этот раз не отказался. Получив толчок в бок, он тут же поднял свой стакан и первым, не дожидаясь, когда выпьют старшие, опорожнил его единым духом. И даже закусывать не стал, хотя и побледнел от натуги и дыханием с непривычки зашелся.
Стараясь не показать, что это их удивило, следом за ним, изо всех сил блюдя торжественность момента, выпили и Башенин с Овсянниковым. А когда выпили, погрустнели еще пуще: забыли, оказывается, чокнуться, и получилось, что выпили они не за возвращение вовсе, а за то, что из головы у каждого теперь не выходило — за беднягу Куркова, пусть земля ему будет пухом.
Первым это понял Башенин и, с медлительностью возвратив стакан на прежнее место,
— Говорят, у этого Куркова немцы под Харьковом всю семью расстреляли, — и, подняв глаза на Кошкарева, добавил: — Ты ведь с ним до нас в одной эскадрилье был?
— Мы и в ЗАПе [10] вместе были, — уточнил Кошкарев, не поднимая головы от стола: уши у него уже начали пунцоветь, хотя в лице по-прежнему не было ни кровинки. — А что расстреляли, так это точно, расстреляли, — всех до единого — и мать, и отца, и сестренку с братом. За связь с партизанами. Он мне об этом еще в ЗАПе рассказывал. Как узнал, все на фронт рвался, чтобы отомстить, значит. Отомщу, говорит, гадам, чтобы век помнили. Отчаянный был парень. И в то же время тихий, добрый такой…
10
Запасной авиационный полк.
— Добрый, чего там говорить, — охотно поддержал разговор Овсянников, заметно оживившись и заблестев глазами. — Я с ним, между прочим, как-то в бане мылся, еще на старом аэродроме, так он мне так спину отполировал, что огнем горела. Давайте, говорит, товарищ лейтенант, я вам спину потру, а то самому-то вам, говорит, несподручно. У меня рука, говорит, легкая, останетесь довольны. Ну, отказываться, конечным делом, я не стал, разлегся на лавке, как барин какой, валяй, говорю, раз охота. Ну и натер он, да так, думал, кожа сойдет…
Башенин неопределенно улыбнулся и снова проговорил:
— У него на счету, между прочим, сбитый «Мессершмитт-109» есть.
Этого сбитого Курковым «Мессершмитта-109» Башенин намеренно назвал полным именем, а не усеченно, как обычно, верно, для внушительности, чтобы прибавить Куркову весу. Потом уточнил, и тоже не без выразительности:
— Он этого гада почти что на моих глазах срезал. Помнишь, Глеб, мы тогда на переправу ходили, по два захода еще делали. — Потом повернулся к Кошкареву — Ты тогда с нами не летал, в резерве сидел. Кстати, это какой же, выходит, у него был сегодня вылет?
— Десятый, никак, — неуверенно ответил Кошкарев. Он теперь уже сплошь был красным. Но голос звучал как надо. — Курков раньше меня начал летать, вы знаете. Пока я к вам в экипаж не попал, он уже вылетов семь, наверное, сделал. Тогда и «мессера» сбил.
— Ну, а к награде-то его за это хоть представили?
Задав этот вопрос, Башенин почему-то в упор посмотрел на Кошкарева, словно это Кошкарев был ответствен за представление стрелков-радистов к наградам. Кошкарев в ответ неопределенно пожал плечами — откуда, дескать, мне знать. Тогда опять заговорил Овсянников.
— Представить-то, конечно, представили, — внушительно заявил он. — Да ему-то теперь что? Нужна теперь ему эта награда! Как же! Не возьмешь же ее с собой в могилу? Ему теперь никаких наград не надо — отвоевался, парень…
Какое-то время Башенин посидел молча, потом ни с того ни с сего вскипел:
— Как это не надо? А дом, а семья? Ему не надо, зато другим надо. Разве дома у него, родным, не приятно было бы узнать, что их сын награжден, скажем, боевым орденом, награжден за отвагу и мужество, проявленные в боях за Родину, а не за что-нибудь другое? — Потом, спохватившись, что у Куркова давно уже не было ни семьи, ни родных и что, выходит, кипятится он зря, закончил уже без всякой запальчивости — И почему это у нас не принято в орденах хоронить, тем более на фронте? Жалко, что ли, им этих орденов? Честное слово, будь моя власть, я бы приказал хоронить только в орденах, при всех, так сказать, регалиях. Заслужил, значит, и в могилу с собой забирай, как это в далекие времена делали. Так нет ведь…