Прынцик

Кокоулин Андрей Алексеевич

Та-да-да-дам! Pronto prontissimo…

Самое удивительное, что когда Галка обернулась, все смотрели-таки на нее, белели лицами. И Песков, и Хабаров, и Шарыгин. Вот уж вовремя!

Телефон к уху.

И смотрите, хоть обсмотритесь. Не до вас.

— Галка…

Второй акт трагедии?

— Я слушаю, — вздохнув, сказала Галка.

Сердце стиснуло. Ну что, что еще, подруга? Новые упреки? Новые обвинения?

— Прости, — помолчав, подышав, вдруг прошептала трубка Светланиным голосом. — Я… я дура

просто. Я знаю, что ты не могла, но он мне всю кровь…

Слезы облегчения чуть не брызнули у Галки из глаз.

Камень с души, булыжник из-за пазухи, думайте, что хотите, мир стал светлей.

— Светочка, я все-все-все понимаю, — заговорила она взахлеб, прикрыв динамик ладонью. — Ему просто жить негде. А у меня две комнаты… Я в маленькой, он в большой.

— И долго… — Светлана сглотнула. — И долго он так собирается?

— Говорит, что неделю.

— Скажи ему, пусть возвращается. Пусть. Квартира-то его.

— Может, ты сама ему?…

Трубка горько фыркнула.

— Не могу. Слышать его не хочу. Пока.

Спустившись к сцене, Галка обнаружила, что народу прибавилось. Рядом с Казимирчиком сел Костоглотов с намотанным на ангинное горло шерстяным шарфом, на втором ряду с зеркальцем и помадой обосновалась Жмуркова, упершись коленями в сетчатых чулках в спинку впередистоящего кресла, помощник режиссера Абаева копалась в своем непременном портфеле серой, антилопьей, по слухам, кожи, шурша распечатками текстов и совершенно по-лошадиному фыркая. К компании Шарыгина, Пескова и Хабарова примкнули Заборский и Крюсс, образовав похохатывающий заговорщицкий кружок.

Сивашова, Веснина.

На сцене неподвижно, словно медитируя, стоял Суворов — глаза закрыты, ладони сложены у груди. Чалму бы ему!

Галка села через проход на краешек кресла.

Ей подумалось: вот мы и собрались, театральные вороны и одна белая ворона, то есть, я. Потому я и нахожусь, где нахожусь, в отдалении.

В добровольной ссылке.

— Итак, — открыл глаза Суворов, — я надеюсь, здесь все?

— Аллы Львовны пока нет, — подал реплику Казимирчик. — И Мукасевича.

— Н-да, без Аллы Львовны… — Суворов вдруг обнаружил Галку и прищурился. — А на вас, Галина Ивановна, кажется, никакой роли не распределялось.

— Я вам все позже объясню, Александр Михайлович, — привстал Шарыгин.

— Это обязательно. Впрочем… — режиссер-однофамилец победителя турок запустил пятерню в рыжеватые свои вихры. — Галина Ивановна, вы номинально хотя бы с Брехтом знакомы?

— С "Добрым человеком из Сычуани"? Да, — кивнула Галка, — да.

— Угм… Пока Аллы Львовны нет, вы бы ее реплики… Майя Жансоловна, — резко обернулся Суворов к Абаевой, — у вас там лишней распечатки не найдется?

— Сейчас поищу, — ответила помощник низким грудным голосом.

Портфель вздохнул антилопьими боками,

и Майя Жансоловна, расставив крепкие ноги, запустила руку ему в пасть. Было в этом что-то от хирургической операции.

Удаление миндалин или кости, застрявшей в горле.

— Вот.

Растрепанные листы появились на свет.

— Хорошо, — сказал Суворов и принялся расхаживать по сцене так, что Галке, и всем остальным, конечно, был виден грязевой кант на его ботинках. — Итак, что у нас с Брехтом? Брехт до сих пор актуален. Да-да, и Петр Фоменко, и на Таганке его с успехом пользуют. И прочие, прочие тоже. Но мы решили придать ему чуть больше аутентичности, чуть больше современного нерва. То есть, "Добрый человек" у нас переместится в наши реалии. Концепцию я вчерне… Собственно, будет не табачная лавка, а ларек, но об этом далее. Там, в распечатках, пометки есть. И чем хорош Брехт в данном случае? Тем, что будет занята почти вся труппа.

— А если я в первых актах не участвую, — подняла руку Жмуркова, — мне что, все равно здесь сидеть?

— Обязательно! — Палец режиссера взлетел и как пикирующий бомбардировщик нацелился на Жмуркову. — Мы или коллектив, или нет. А концепция требует общего участия, потому что мне хотелось бы, чтобы каждый привнес в Брехта что-то свое, примечательное, прочувствованное, что-то от нынешнего времени. И был бы не против некой импровизации в рамках текста. Но это мы еще обсудим.

Суворов похлопал в ладоши.

— Так, давайте с первой же сцены, где боги и этот, бедный… — он пощелкал пальцами, вспоминая, — водонос, только у нас — курьер. Сивашова, Загорский, Крюсс — боги. Иностранцы, в нашем случае. Григорий Валентинович, вы у нас пока Ван, то есть, Иван. Декорации будут провинциального городка, я уже смотрел — замечательные. Такая, знаете, посконность, застывшее время, то, что нужно для нашей постановки.

Режиссер умолк, что-то соображая.

И опять Галке показалось: все это — театр в театре. Будто сдвинулась точка зрения, и уже не Галка, а кто-то за ней, не участвующий, отстраненно наблюдал за происходящим. Все играли предназначенные роли. Но вовсе не Брехта.

Абаева играла Абаеву, Казимирчик — Казимирчика, Шарыгин — Шарыгина, льва театрального. Получалось не бездарно, органично даже. Только почему-то чувствовался надлом, то ли из-за усталости, то ли из-за бессмысленности постановки.

Несчастные люди!

Стиснутые кукловодом по рукам и ногам, выпихнутые на сцену жизни в толпу таких же растерянных людей — играйте!

И щелканье хлыста.

— …вановна, — расслышала Галка, несомненно, обращенные к ней слова.

Наблюдатель смущенно спрятался за шторками век, как за занавесками в балконной ложе, и пришлось, краснея за него и за себя (ой, шизофрения!) вскакивать с кресла.