Прыжок через пропасть
Шрифт:
— А где мой резервный полк?
— Стоит под стенами, сразу за воротами. Даже в поместье уйти им Рогнельда не разрешила. Чтоб всегда под рукой были.
— Добро… Княгинюшка все командует? — голос воеводы потеплел, будто говорил он о малом дитяти.
Однако Сфирка тут же заставил воеводу нахмурить брови.
— Нет. Сидит в светлице, запершись. Только когда приходят с вопросом, говорит. Сама во дворец не выходит. Только на галерее ее несколько раз видели. Смурная, не в себе… На закат смотрит. Годослава, будто, ждет…
Князь кашлянул, прочищая горло, где запершило от жалости к Рогнельде.
— Видно, след мне подниматься через боль. Горислав зря говорить не будет…
И приступил к следующему шажку, — Сфирка поддержал князя за спину, помогая сесть ближе к краю скамьи. Но после этого сам Дражко с подъемом на ноги не спешил. Чувствовал, что силы еще возвратились слишком малые, а боль только затаилась, как враг в засаде, с натянутым луком ждет момента, готовая выпустить каленую стрелу.
— Дальше сказывай… Какие вести с границы?
— Пока тишина — гонцов нет. Значит, там без изменений. Полкан, известно, попусту ни людей, ни коней гонять не будет. Кони и люди дюже устают в дороге. А он их любит свежими видеть. Жалеет…
— С запада что? Переправы не готовят?
— Пока не видно.
— Может, скрадно как?…
— Ставр сообщил бы… Он там весь берег уже обыскал…
— Что с Буяна?
— Тоже тишина. Как сообщили, что свей по домам разбежались, а норвеги ночь простояли, проругались, потом за ними вслед. Полк Оскол а в марш ушел. Больше ничего не было.
Воевода задумался. Он всегда больше уставал от ожидания, чем от действия, даже больше, чем от самой лютой сечи. И самое неприятное ожидание, когда нет вестей. Не может быть, чтобы в такой обстановке, что сложилась вокруг княжества бодричей, ничего не происходило. Что-то происходит. Но никто не знает — что… И это беспокоило. Так беспокоило, что хотелось по светлице ходить из угла в угол, чтобы тревогу унять. А ходить-то нельзя. Сил нет для такой нервной ходьбы.
— Что еще гонец вещает? Как у князя в Хаммабурге дела?
Голос Сфирки стал таким, словно он говорил о чем-то скучном, что можно спустить скороговоркой и между делом:
— У князя дела хороши. Сегодня он будет участвовать в меле вместе с саксами и ваграми против франков. А накануне стрелец наш Барабаш победил всех в состязании. Франки с саксами сразу отстали, с ними рядом стоять стыд. А ваг-ры стреляли тоже хорошо. Карл сам, лично наградил Барабаша. Сначала хотели приз на двоих разделить, да Барабаш обиделся. Какой-то им фокус показал, который вагр не повторил. И забрал весь приз.
— Вот это уже лучше, — дальше разведчика прочитал ситуацию воевода. — Хорошо, если бодричи будут перед глазами Карла посверкивать. Тогда Годославу самому будет с ним легче разговаривать. Еще бы и князь себя показал отменно. Франков я не боюсь, сам не однажды бивал, вот Сигурд опасения вызывает. Годославу с ним справиться будет нелегко.
Скрипнула дверь. Осторожно, словно с извинением.
Дверь расположена как раз за левым плечом, куда вошел кинжал предателя. Просто повернуться туда и посмотреть Дражко тяжело. И потому он, заметив, как подобрался и выпрямился Сфирка, встречая гостей, стал поворачиваться всем корпусом.
— Ты уже сидишь, Дражко! — вроде бы воскликнула Рогнельда, но голос оставался холодным и равнодушным, и даже удивления в нем не прозвучало. Хотя в равнодушии княгиню обвинить нельзя, иначе зачем бы она пришла сюда, откровенно беспокоясь за здоровье воеводы, когда у нее своих проблем хватает. Беспокоится… — понял Дражко с облегчением, которое сам только что по-настоящему осознал. — Волнуется… Но все внутри, только для самой себя заметно, удивляется и беспокоится, и — очень коротко, потому что большое душевное перенапряжение придавливает все остальное. Словно отмерло у нее лицо, таким стало, каким было у герцога Гуннара. Не лицо, а маска.
— Проходи, княгинюшка… — он постарался говорить увереннее сильным голосом, чуть-чуть добродушно-насмешливым, как он обычно разговаривал с Рогнельдой, когда был здоров. Накануне, отдавая распоряжения Сфирке, голос князя таким не был, как и только что, когда расспрашивал разведчика. — Я уже намедни по комнате ходил, а нынче, думаю, в припрыжку бегать начну. Глядишь, к вечеру возьму меч, руки разомну, а завтра на коня сяду, чтоб конь с безделья не застоялся. Извини уж, что при тебе свое здоровье медвежье не показываю, потому что не должно одет я.
— Как здорово…
Наверное, Рогнельда обрадовалась за своего единственного сейчас здесь друга, хотя голос и лицо совсем не показали этого. Кажется, что княгиня совсем не может совладать ни со своим лицом, ни со своим голосом. Ей кажется, что все она делает естественно, и не видит своей отрешенности от жизни. Такое Дражко особенно угнетало и вызывало жалость.
— Нас и мечами, бывало, доставали, и копьем прокалывали — все не беда! А кинжальчишком нас не взять… — бодрился воевода.
— Я слышала, ты про Годослава говорил… — по-прежнему холодно поинтересовалась Рогнельда. — Он будет драться на турнире?
— Да, сегодня он выступает в меле — это общая свалка, когда вместе дерутся стенка на стенку. А завтра будет участвовать в джаусте.
— Джауст — это?…
— Джауст — это схватка рыцарей один на один. Начинают на копьях, а дальше, чем Бог наградил, молотятся…
Дражко веселился, изо всех сил демонстрируя свою буйную веселость, превозмогая боль. Он готов был руками размахивать, показывая, что такое меле, что такое джауст и как там дерутся. Все готов был сделать, лишь бы вывести лицо княгини из состояния полуживой маски, лишь бы жизненность ей придать.