Прыжок за борт
Шрифт:
Этот печальный и тревожный звук был подходящим аккомпанементом к моим размышлениям. Она сказала, что его увела от нее мечта, — нечего было ей ответить. Да, казалось, такой вине нет прощения. И, однако, разве человечество не повинуется слепо мечте о своем величии и могуществе, — мечте, которая гонит его на темные пути великой жестокости, великого самопожертвования? А что есть в конце концов погоня за истиной? Поднявшись, чтобы идти назад, к дому, я заметил в просвете между деревьями черное пальто Штейна и очень скоро, за поворотом тропинки, наткнулся на него, гуляющего с девушкой. Ее маленькая рука легко покоилась на его руке. На нем была широкополая панама; он склонялся над девушкой по-отечески, седой, с сочувственным и рыцарским уважением. Я отошел в сторону, но они остановились передо мной. Он смотрел вниз. Девушка, стройная и легкая, глядела куда-то мимо меня черными ясными остановившимися глазами.
— Schrecklich! — прошептал он. — Ужасно! Что тут можно поделать?
Казалось, он взывал ко мне, но еще сильнее подействовали на меня ее молодость, долгие дни, ждавшие ее впереди; и вдруг, сознавая, что ничего сказать нельзя, я ради нее произнес речь в его защиту.
— Вы должны его простить, — закончил я. И мой голос показался мне глухим, затерянным в безответном глухом пространстве. — Все мы нуждаемся в прощении, — добавил я через секунду.
— Что я сделала? — спросила она почти неслышно.
— Вы всегда ему не доверяли.
— Он был такой же, как и другие, — медленно проговорила она.
— Нет, не такой.
А она продолжала ровным бесчувственным голосом:
— Он был лжив.
Тут вмешался Штейн.
— Нет! Нет! мое бедное дитя…
Он погладил ее руку, пассивно лежащую на его рукаве.
— Нет! Не лжив! Честен! Честен! — Он старался заглянуть в ее окаменевшее лицо. — Вы не понимаете. Ах, почему вы не понимаете?.. — И затем, обращаясь ко мне, бросил: — Ужасно! Когда-нибудь она поймет.
— Вы ей объясните? — спросил я, пристально на него смотря.
Они пошли вперед.
Я следил за ними. Подол ее платья волочился по тропинке. Черные волосы были распущены. Она шла, прямая и легкая, подле высокого, медленно шагавшего старика. Длинное пальто Штейна прямыми складками спускалось с его плеч. Они скрылись из виду за той рощей (может быть, вы не забыли), где растут шестнадцать разновидностей бамбука. Я был зачарован красотой этой поющей рощи, увенчанной остроконечными листьями и легкими кронами; меня приводила в восторг эта легкость и мощь, напоминающая голос бездумной жизни. Помню, я долго на нее смотрел и медлил уйти, как человек, прислушивающийся к успокоительному шепоту. Небо было жемчужно-серое. То был один из тех пасмурных дней, таких редких на тропиках, когда надвигаются воспоминания — воспоминания об иных берегах, иных лицах.
В тот же день я вернулся в город, захватив с собой Тамб Итама и другого малайца, на судне которого они в страхе бежали от страшной катастрофы. Потрясение, казалось, совершенно их изменило. Великую страсть девушки оно обратило в камень, а угрюмого молчаливого Тамб Итама сделало чуть ли не разговорчивым. Угрюмость его уступила место недоуменному смирению, словно он видел, как в минуту опасности могущественный амулет оказался бессильным. Торговец Буги, робкий человек, ясно изложил то, что знал. По-видимому, оба были подавлены чувством великого удивления перед тем, чего не могли понять.
Этой фразой и подписью Марлоу заканчивалось письмо. Тот, кому оно было адресовано, прибавил света в лампе. Одинокий над вздымающимися крышами города, словно смотритель маяка над волнами, обратился он к страницам рассказа.
ГЛАВА XXXVIII
Как я уже упоминал, все это дело начал человек по имени Браун, — такова была первая строка повествования Марлоу. — Вы избороздили Тихий океан и, конечно, о нем слышали. Он был типичным негодяем на австралийском берегу. Причина не в том, что он часто там показывался, а в том, что всегда являлся героем всех мошеннических историй — историй, какими угощают приехавших с родины. Самой безобидной истории из тех, о которых толкуют от мыса Йорк до бухты Эден, вполне достаточно, чтобы повесить человека, если рассказать ее в подобающем месте. Рассказчики никогда не забывали упомянуть, что есть основания предполагать, будто он был сыном баронета. Так или иначе, но факт тот, что он дезертировал с английского судна в первые дни золотой лихорадки, а через несколько лет о нем заговорили как о чудовище, терроризирующем ту или иную группу островов Полинезии.
Туземцев он вербовал насильно, грабил какого-нибудь одинокого белого торговца, а ограбив дочиста, предлагал бедняге дуэль на берегу, что было бы довольно справедливо, если бы жертва не оказывалась к тому времени полумертвой от страха. Браун был подлинным пиратом наших дней, как и его более знаменитые предшественники; но от современных ему собратьев по ремеслу (таких, например, как Булли Хайес, вкрадчивый Пис или этот франтоватый негодяй, известный под кличкой Грязный Дик) он отличался отчаянной наглостью и страшным презрением к человечеству вообще и к своим жертвам в частности. Остальные были вульгарными и жадными скотами, но он, казалось, руководствовался какими-то более сложными целями. Он грабил человека словно для того, чтобы показать свое презрение к нему, и мог убить или изувечить какого-нибудь тихоню, проявляя при этом такую свирепость и мстительность, как будто хотел застращать самого страшного головореза. В дни своей славы он владел вооруженной шхуной со смешанным экипажем из канаков и беглых моряков с китобойных судов и хвастался (не знаю, имел ли он на то основание), будто его тайком финансирует самая респектабельная фирма торговцев копрой. Позднее, как передают, он удрал с женой миссионера, молодой женщиной из Клепхема, которая в порыве энтузиазма вышла замуж за кроткого парня, а затем очутившись в Меланезии, почему-то сбилась с пути.
Темная то была история. Она была больна в то время как он ее увез, и умерла на борту его шхуны. Говорят (и это самое удивительное в истории), что над ее телом он неудержимо рыдал, и вскоре после этого счастье ему изменило. Он потерял свою шхуну, разбившуюся о скалы неподалеку от Малаиты, и на время исчез, словно вместе со шхуной пошел ко дну. Затем он вынырнул в Нука-Хиве, где купил старую французскую шхуну, раньше принадлежавшую правительству. Не могу сказать, какую цель он преследовал, делая эту покупку, но ясно, что с появлением комиссаров, консулов, военных судов и международного контроля в южных морях стало весьма небезопасно для джентльменов его сорта. Очевидно, он должен был передвинуть свои операции дальше на запад, ибо через год он играет невероятно дерзкую, но не особенно выигрышную роль в полусерьезном, полукомическом деле в Манильском заливе, где главными героями являются нечистый на руку губернатор и скрывающийся от преследования казначей. Затем он, по-видимому, шныряет на своей гнилой шхуне среди Филиппинских островов, сражаясь с вероломной фортуной, и, наконец, следуя по предназначенному ему пути, вступает в историю Джима.
Рассказывают далее, что когда испанский сторожевой катер захватил его, он пытался всего-навсего доставить немного ружей инсургентам. Если так, то я не могу понять, что же он делал у южного берега Минданао. Мне лично кажется, что он шантажировал туземцев прибрежных поселений. Как бы то ни было, но катер, поместив своих людей на борт шхуны, заставил его держать курс по направлению к Замбоанге. По дороге оба судна должны были по какой-то причине заглянуть в одно из этих новых испанских поселений, из которых так и не вышло никакого толку. Там находился не только правительственный чиновник на берегу, но и хорошая каботажная шхуна, лежавшая на якоре в маленьком заливе; и эту шхуну, размерами значительно превосходящую его собственное суденышко, Браун решил украсть.
Ему не везло, как он сам мне признался. Мир, который он в течение двадцати лет яростно презирал, не доставил ему никаких материальных благ, за исключением небольшого мешка с серебряными долларами, спрятанного так, что «сам черт не пронюхает». И больше ничего. Решительно ничего! Жизнь ему надоела, и смерти он не боялся. Но этот человек, который готов был с горьким нелепым зубоскальством рисковать жизнью ради пустяка, боялся тюрьмы. При мысли о тюрьме его охватывал тот безумный ужас, когда человек обливается холодным потом, дрожит, и кровь его словно обращается в воду, — такой ужас испытывают суеверные люди, представляя себе объятия призрака. Вот почему чиновник, который явился на борт для предварительного расследования, усердно занимался этим делом целый день и сошел на берег лишь в сумерках, закутанный в плащ и крайне озадаченный тем, чтобы не звенели в мешке доллары Брауна. Затем, верный своему слову, он отослал, кажется, вечером на следующий день, сторожевой катер, дав ему какое-то неотложное поручение. Командир, не имея возможности оставить на шхуне Брауна своих людей, удовлетворился тем, что перед отплытием убрал до последнего лоскута все паруса на суденышке пирата и подвел свои две шлюпки к берегу, находившемуся на расстоянии двух миль.