Псалмы Ирода
Шрифт:
— Это еще зачем? — вопросил он, легко уклоняясь от ее следующего удара. — Я-то учусь на прежних ошибках. Это ведь больно, моя маленькая женушка! Нет, думаю, в конце концов я тебя не стану кушать. — Новый взмах палки, и еще один быстрый, дразнящий прыжок. — Твое мясо, должно быть, такое же жесткое, как твоя белая кожа.
Бекка уже не могла найти в себе ни одного нового ругательства. Та ярость, что кипела у нее где-то в животе, сейчас вырвалась наружу в рвущем барабанные перепонки вопле. Не испытывая ничего, кроме жажды убийства, она кинулась на Гилбера.
Он легко отступил в сторону, а затем вытянул ногу и наступил на подол ее юбки, когда та пролетала
— Ну а теперь скажи, в какие еще идиотские истории о нашем народе я смогу заставить тебя поверить?
— Ты… ты… — Бекка напрягала все силы, извивалась; она была слишком взбешена, чтоб вспомнить боевые приемы, перенятые ею у Марты Бабы Филы. Ее возбуждение постепенно ослабевало. Гнев — великолепная штука, чтобы скрыть весьма неприятное чувство, возникающее от понимания того, какого дурака ты сваляла; но такой гнев долго длиться не может. Когда она перестала сопротивляться, Гилбер отпустил ее и позволил ей сесть.
— Прости меня, — сказала она тихо, низко опустив голову и закрыв лицо спутанными волосами.
Ему все же удалось расслышать ее слова.
— Все в порядке. Я не могу винить тебя в том, чему тебя учили… Вернее сказать, обманывали, но зато я буду считать тебя ответственной за любую дурацкую идею обо мне, которую ты придумаешь самостоятельно.
Она сдвинула в сторону почти всю завесу своих золотых волос и искоса поглядела на него сквозь несколько оставшихся на лице прядей.
— Значит, мне не надо выходить за тебя замуж?
— И быть моим завтраком — тоже. Ха-ха-ха! — Он поднял палец, показывая, чтоб она перестала сжимать кулаки. — Я больше не стану так шутить, обещаю.
— Гилбер… — То, о чем она хотела спросить, было очень трудно выговорить. — Мне так стыдно, что я видела твою… я очень сожалею, что нарушила… а это… когда его обрезали… ему… это было… Это болит до сих пор?
— Болит? Отчего? — Потом он понял, о чем она спрашивает, и с большим трудом удержался от нарушения только что данного обещания. — Бекка, это было сделано со мной, когда мне исполнился всего лишь один шаббит в этом мире. Сейчас мне нисколько не больно и ничуть не мешает быть мужчиной.
— И поэтому ты не пришел ко мне, когда все остальные пришли? — Этот вопрос дался ей тоже нелегко, но было просто необходимо выяснить все до конца.
Гилбер кивнул.
— Я подозревал, какова будет твоя реакция, если ты увидишь. У тебя и без того было тяжело на душе из-за всего, что ты перенесла, из-за девчушки и прочего. Ну и из-за этих мужиков. Я не хотел подвергать тебя новым испытаниям в ту ночь. — Прежнего смеха будто и не бывало. — Даже несмотря на то, что мне очень хотелось…
Она обхватила его шею руками и прижалась щекой к щеке. Щека была покрыта колючей сине-черной щетиной, царапавшей ей кожу. Он побрил усы накануне шаббита, но эта колючесть Бекке не мешала. Сладкий сильный запах зеленого леса был крепче всего где-то вблизи макушки. Она позволила своим пальцам погладить струны мышц, спускавшихся по шее вниз, прослеживая их ход вплоть до ключиц, скрытых под рубашкой.
— Бекка! — в этом шепоте слились желание и боль.
— Ш-ш-ш… — Она расстегнула его кожаную куртку и помогла снять ее. Пальцы легко скользнули под грубую ткань рубахи, чтоб гладить ему грудь; огрубелые от работы подушечки пальцев, описывая концентрические круги, приближались к его
— Внемли, — задыхался он. — Внемли, ты моя по законам Моисея и Израиля.
Может, для нее это и были только слова, но для него это значило, что он поддается ее обжигающим прикосновениям и жаждет ответить ей тем же. Он освободил ее от одежды, действуя как мужчина, снимающий покров со статуи своей богини. Когда же она попыталась повести себя с ним так, как следует поступать порядочной благодарной женщине, он отстранил ее. До сих пор Бекка была всегда подательницей ласк или той, кто принимает мужчину. Теперь же его ласки сами превратились в дар, приносимый ей застенчиво, почтительно и без нахальной уверенности, что она примет их.
Все слова, все обязательные слова, которым ее так тщательно обучали, вдруг были забыты. Во рту почему-то держался вкус теплого свежего хлеба. Ее руки нежно гладили израненные щеки Гилбера; она одновременно и страшно боялась причинить ему боль, и жаждала вечно прижимать его рот к своим губам. Руки Гилбера блуждали по ее телу, они ласково касались ее груди, большие пальцы нежно дотрагивались до розовых вершин, пока боль от грубого насилия Адонайи наконец не исчезла из памяти под влиянием жара, разожженного Гилбером в ее душе. Когда же руки спустились ниже, Бекка в страхе рванулась прочь.
— Тебе не будет больно, — шептал Гилбер прямо в буйство ее волос. — Клянусь всем, что для меня истинно и свято, тебе будет только хорошо, моя возлюбленная.
Она позволила ему поступать так, как он хотел, и у нее перехватило дыхание сначала от изумления, потом от восторга перед той магией, которую таили в себе его пальцы. Кремень и сталь и высеченные ими искры уже затеплили где-то в глубине ее тела сначала слабый огонек, который вдруг взметнулся ослепительным пламенем в каких-то тайных вместилищах, а потом с быстротой молнии помчался по крови, распространяясь от живота и куда-то к мозгу. Теперь весь ее мир содрогнулся от счастья, и она уже не могла молчать, она чувствовала, что иначе все ее естество разлетится в пыль, взвихряющуюся к миллионам светлых звезд. И тогда из Бекки исторгся крик, который поднял бы людей из их постелей в миле или даже больше отсюда, услышь они его. Впрочем, для Бекки это не имело значения.
А потом она еще долго не могла заговорить своим нормальным голосом.
— Что?.. — Это слово так и не стало звуком, оно сложилось лишь движением губ.
Бекка положила ладонь на грудь Гилбера и подняла глаза к его лицу в поисках ответа.
— Что?..
— Ш-ш-ш… Все хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь. — Он снова поцеловал ее, а потом его поцелуи начали спускаться по тем же тропам, которым ранее следовали руки. На этот раз ее страх исчез гораздо быстрее, и она с радостью отдала себя в его власть. Новые содрогания потрясли ее и оставили в его объятиях дрожащей и опустошенной.
— Пусти меня! — Она попыталась высвободиться. Даже в теплой дымке, окутавшей ее, голос долга, голос приличий, требующий, чтоб достойная женщина выполнила свой долг благодарности, не позволял ей лежать спокойно. — Я должна…
Он мягко заставил ее лечь обратно.
— Ты должна спать, — сказал он. И она повиновалась.
А на восходе опять была любовь. Его обжигающие прикосновения снова зажгли ее, и только потом она обнаружила, что он завернул их обоих в одеяла, сделав из них что-то вроде кокона, царапавшего ей кожу. О подобных мелких неудобствах она вскоре забыла, и Гилбер доказал ей, что вчерашние ночные события не были ни сном, ни чудом.