Психолог
Шрифт:
Но аудитор даже не смутился и ответил на этот взгляд легкой улыбкой.
— Разумеется, — подтвердил Зигмунд.
После этого Брендон бросил сердитый взгляд на свою жену, и та поспешно села рядом с мужем. Разговор мужчин вначале не клеился, но они нашли хлипкий плацдарм для общения в виде обсуждения еды, погоды и немножко политики. Женщина старалась также вставить свое слово, но постоянно получалось невпопад, за что она одаривалась жесткими словами со стороны мужа. Чтобы не усугублять ситуацию своей постепенно возрастающей нервозностью, она нашла себе занятие в освобождении стола от ненужных блюд, а затем и освобождении комнаты от своего столь ненужного присутствия.
Оставшись наедине, так и не подружившиеся мужчины мучительным взором уставились на стоящую в центре стола бутылку водки, но после быстрого совещания было решено, что не здесь и не сейчас. Как-нибудь потом, когда настанет подходящий для этого момент.
Когда настроение будет расцветать в унисон с радостно бьющимся сердцем. Когда спокойствие и душевное умиротворение будут призывать собеседников к излиянию своих самых сокровенных секретов.
Тогда и можно будет распить столь чудесный напиток, который в этом королевстве стоил немалую сумму.
Зигмунд довольно откинулся на спинку стула. Разумеется, хозяин уже отметил его небывалую прожорливость (пусть староста и не особо от него отставал), несвойственную финансовым сотрудникам. Они всегда ели мало, изящно и церемонно. Как напыщенные индюки с крайне раздутым чувством собственного достоинства, но сжатым от постоянных нервов и стрессов желудком.
Но Зигмунду было уже все равно, что о нем подумают. Он хотел есть, и он ел. Ему почему-то именно в этот прекрасный момент полного физиологического удовлетворения пришла в голову блестящая мысль, что жить надо проще, что жить надо веселее. Он понимал, что мысль эта была поверхностной и что она довольно скоро растворится в тягучем мраке депрессии и чувстве неудовлетворенности собственной персоной.
Но сейчас, вот именно сейчас, ему было очень хорошо.
Староста мягко прервал его мысли, спросив, не желает ли он десерта. И Зигмунд не отказался. Да-да, подумал он, именно десерта.
Он очень хотел сладкого. В лесу ворон никак не мог притащить ему пирожков в своем большом клюве.
Сам того не замечая, он неожиданно оказался сидящим на стуле в просторной светлой крытой веранде, которая ярко и нежно освещалась лучами постепенно заходящего солнца. Ему принесли золотистый натуральный мед, налитый в изящную старинную фарфоровую вазочку, мягкие пышные и чрезвычайно вкусные сдобные булочки, которые так идеально подходили к меду, а также выдержанный и идеально заваренный зеленый чай, который так приятно обжигал желудок.
И, что было совсем замечательно, оставили его одного.
Да, они были правы. Они точно не бедствовали.
Он чувствовал себя абсолютно счастливым. Еще никогда прежде он не чувствовал себя настолько хорошо. Даже постоянная головная боль, и та, казалось, отступила под натиском бескрайнего наслаждения и душевного умиротворения. Хотелось просто закрыть глаза, запечатлеть этот момент в душе и повторять его вечно, слиться с ним воедино, обретя бесконечную гармонию в душе.
Он съел весь мед. И все булочки. И выпил чай досуха.
Это было уже через край, слишком много, и он понимал, что они это заметят. Точно заметят, как он с удовольствием наливал и пил пенистый квас, как компот прямо вместе с ягодами молниеносно испарялся из чашки, как колбаски исчезали, а картошка старательно подчищалась, как звонко хрустели маринованные огурчики и как мерно шелестели уплетаемые листики салата.
А потом еще и мед. И булочки. И чай.
И он бы не отказался еще от чего-нибудь. Да-да, не отказался бы, пусть и так было очень и очень хорошо.
Он не заметил, как задремал. Его разбудила участливая хозяйка, которая о чем-то спрашивала, а он в полусне заметил лишь, что солнце уже пропало с горизонта, погрузив мирное окружение во временную благодатную тьму.
— Да… простите меня, я… — начал было Зигмунд.
— Ничего страшного, боже правый, что вы говорите, — залепетала женщина. — Вы же устали с дороги, не утруждайте себя…
— Нет… — язык у аудитора заплетался, нехотя выплевывая нужные слова. — Дорога была вовсе не долгой, просто я сегодня встал очень рано, да и эти многочисленные государственные дела…
— Конечно-конечно, — женщина, как мельница, замотала головой. — Столько дел, вовсе не понимаю, как вы успеваете со всем справляться! Уже почти ночь на дворе, господин, не изволите ли…
И она радушно вызвалась проводить Зигмунда до его спальни. По пути он попросил показать уборную.
Бытовые вопросы, лениво подумал Зигмунд, тяжело ложась в кровать. Совершенно не совместимые с его показной должностью.
Так нельзя, сказал он себе, закрывая свои сонные глаза. Они еще посовещаются ночью, а утром совершенно точно придут к выводу, что никакой он не аудитор. Или уже догадались.
Какая разница? Он же и правда не аудитор.
Спину слегка ломило от долгого сидения на стуле.
Он старый больной, никому не нужный человек. Просто старик, доживающий свой век.
По щеке покатилась пока еще единственная слезинка.
Да. Как приятно было жалеть себя в столь сытом и умиротворенном состоянии.
Ничтожество. Пустое место. Человек, выброшенный на свалку истории. Человек, который никогда и не жил толком.
Он плакал. Старался плакать тихо, но через несколько минут уже перестал об этом беспокоиться.
Действительно, какая разница?
Опустошив свое больное сердце от накопившихся слез и душевных страданий, он лег лицом к стене, поплотнее укрылся теплым шерстяным одеялом, зарылся в мягкую объемную подушку, прижал к себе, обняв обеими руками, вторую подушку и мгновенно заснул.
X
Зигмунд хорошо запомнил этот момент. Он тогда стоял у окна, отвернувшись от своего собеседника.
Через окно в ту самую ночь мало что можно было разглядеть, хотя он и не старался — слишком много неприятных чувств поднималось в его темной душе.