Психолог
Шрифт:
— Сейчас же! — звучным голосом приказал Зигмунд.
Староста с недоуменным выражением на лице вышел на улицу, но буквально через мгновение до него донеслись не очень приличные звуки. Зигмунда громко рвало, и он уже не мог сдерживаться.
Приличие. Воспитание. Что это такое, как не лицемерная завеса, прикрывающая слабость духа и тела?
XIII
Остаток дня прошел быстро, рвано, невнятно.
Он задавал какие-то невразумительные вопросы, получая в ответ лишь ошметки реплик, которые его измученное и больное сознание трактовало извращенно, неправильно, превратно.
Вообще, вся ситуация уже достигла своей критической абсурдной точки, и Зигмунд понимал, что долго он так еще не выдержит. Он переставал уже явственно понимать, что он делал в этом странном месте… как будто изначально он и правда преследовал какую-то цель.
Нет, все было не так. Он не стремился к чему-то серьезному или важному, он просто творил сумасбродные дела. И от этого ему начинало становиться крайне неудобно перед окружающими его людьми.
Хотя… почему ему было неудобно? Из-за того лишь, что он ворвался в чужой ему мир под руку с обманом, ложью и сумасшествием?
Но не таким же ровно образом молодые люди знакомятся с девушками? Не таким же образом купец уверяет покупателя в высокой ценности очередной безделушки?
Или все эти вещи узаконенные, традиционные, устоявшиеся в сознании обычных людей?
Но вот что тебе делать, если ты не обычный человек? Куда тебе податься, как жить?
Наверное, стоит лишь смириться или лучше даже умереть.
Или найти таких же необычных людей. Или…
Разве он виноват, что он играет по своим дурацким правилам с людьми, у которых правил вовсе нет?
Неудобство тут вовсе ни при чем. Просто ему надоело ждать, когда кто-нибудь уже вскроет эту липкую завесу лжи и расставит все по своим местам.
Он сам мог это сделать, но он слишком слаб…
Изможденный, усталый, разбитый, представляя лишь жалкое подобие человеческого существа, он рухнул на кровать и провалился в сон.
И пусть солнце еще не зашло. И пусть на него смотрят странно. Но ему было очень и очень плохо.
И почему деревенские любят так рано вставать?
«Чтобы пораньше лечь спать, до наступления ночи…»
Голос тихо прозвучал в его голове, но он его не слушал. Он вообще в последнее время никого не слушал, кроме самого себя. Эгоистичный жалобный истеричный ребенок.
Он заснул.
XIV
Проснулся он уже глубоко за полночь.
Он бы хотел поспать и подольше — желательно вечно — но пока это было невозможно.
Что-то стучалось в темный оконный проем, за которым ничего не было видно — луну скрыли черные облака.
Настойчивый стук начинал действовать на нервы, поэтому Зигмунд, с трудом разлепив глаза, слегка ударил по толстому стеклу. Стук мгновенно прекратился, и острый слух Зигмунда уловил взмахи тяжелых больших крыльев.
Ворон удачно завершил неблагодарное дело, выполнил свою собственную миссию (разбудил бедного аудитора среди ночи) и теперь, наверное, полетел занимать удобную позицию для дальнейшего обзора.
Интересно, а кусочки недавно им найденных лакомств он также взял с собой? Наверняка. Ворон обожал смотреть на мир, как искушенный зритель в театре — расположившись с комфортом, обложившись закусками и не забыв прихватить с собой программку сегодняшнего выступления.
Жаль, что эту самую программку он постоянно забывал вручить Зигмунду. Или он так делал специально? Ведь за актерами, которые импровизируют, гораздо интереснее наблюдать.
Зигмунд свесил ноги с кровати и устало потянулся, хрустя своими ломкими костями.
Что готовит ему новый день? Точнее ночь…
И тут, как будто ожидая появления у него в голове столь театральных мыслей, луна наконец вышла из-за темных облаков, освещая его маленькую гостевую комнату. Словно акт первый, действие первое…
Его глаза тут же приметили маленький прикроватный столик с лежащей на ней новой кучкой его любимых ароматных свежих и столь нежных на вкус булочек. И новая порция белоснежного парного молока, куда же без него.
Он невольно усмехнулся. Они явно издеваются.
Он подвинулся к столику, от которого исходил манящий запах недавно приготовленной сдобы, и взял одну булочку, что лежала сверху.
Разломил ее на две неровные части и поднес одну из них к льющемуся из окна лунному свету. И этот свет выхватил ранее незаметные маленькие зеленые точки, которые затаились в нежной мякоти кондитерского изделия.
Он, недолго подумав, отправил в рот кусочек булочки.
Тут же его нутро прожгла такая сильная боль, что он поморщился.
Видимо, яд из его организма еще не до конца выветрился, и поэтому новые его поступления вызывают крайний дискомфорт и отторжение в желудке.
А жаль, ведь это так вкусно!
Поэтому он и подумал, что театр абсурда уже превысил все возможные пределы разумного. Ведь зачем им травить недавно прибывшего гостя, пусть он является крайне непрошенным и нежеланным?
И судя по силе воздействия яда на его организм вчера — доза, что содержалась даже в одной булочке, убила бы любого обычного человека.
Жаль, что он был не совсем обычен — тогда бы его несчастное путешествие подошло бы к своему закономерному и, что особенно приятно, быстрому концу. И он отчаянно желал этого — ведь он с удовольствием съел все булочки до единой, надеясь на счастливый, как бы странно это ни звучало, конец.
Но он выжил. Впрочем, он и не надеялся на столь легкий исход.
Но все же — зачем столь открыто подсыпать яд?
Это проверка? Но неужели настоящий аудитор не вскроет подобный обман за считанное мгновение? Или… его и не считали за настоящего аудитора?