Психолог
Шрифт:
Да о чем тут вообще думать — конечно же, не считали. Но к чему тогда вся эта игра, этот маскарад лицемерия?
Впрочем, без разницы.
Он все же взял с собой пару булочек (уж очень они были вкусными!) и, спустившись со второго этажа, вышел на улицу через парадный вход.
Вокруг не было ни души.
В окнах не горел свет, не доносилось ни единого звука.
Зигмунду тишина нравилась, она каким-то образом успокаивала, настраивала на нужный лад. Да, ему нужна была эта тишина, она как нельзя кстати.
Он неторопливо прогулялся до центра деревни. Прогулка заняла у него всего две минуты, и это он еще старался не спешить.
Интересно, такие деревушки и правда имеют права существовать, или даже она является бессовестной выдумкой?
Он тут же вспомнил неумелые слова Дилана, местного парнишки, который первый встретил его в деревне. Он так старательно имитировал деревенскую речь, что невольно можно было подумать, что ты и взаправду попал в импровизированный театр, где актеры изображают из себя деревенских.
Играли они хорошо, это без сомнений.
Беда была лишь в том, что они родились и выросли в большом городе. Деревня не была в их крови.
Но это же театр. В театре возможно все, главное тут — не думать лишнего, иначе магия представления разрушится.
И Зигмунд решил не думать. Освободить свою голову от каких бы то ни было мыслей, стать блаженной пустышкой.
И вот он стоит посреди пустой деревни и медленно ест крайне вкусные, пусть и смертельно ядовитые булочки. Ужасно острую кричащую боль в животе, внутренний пожар, сметающий все на своем пути, он тушит молоком, которое медленно потягивает из большой кружки в левой руке.
И больше у него ничего нет. Только пара булочек, кружка молока, раздирающая внутренности боль в животе да абсолютно пустая голова, которая не может думать ни о чем разумном в такой странной ситуации.
И вот он стоит в центре этого импровизированного театрального мира и ждет продолжения выступления. И он может ждать очень долго, ведь ему больше некуда идти в этом мире.
Наконец, луна выхватывает и других участников представления.
Они медленно бредут с другого конца деревни, нервно озираясь и принюхиваясь к холодному ночному воздуху.
Зигмунд с крайним интересом наблюдает за ними, отправляя в рот еще один кусочек ароматной булочки. Он медленно разжевывает ее, наслаждаясь вкусом и зная, что столь бесподобный аромат точно привлечет этих диковинных существ, что нарисовались перед ним.
А посмотреть тут есть на что. Дикие горящие взгляды, рваная одежда, покрытые шерстью тела…
Интересно, ворон тоже смотрит на все это из своего комфортного убежища? Наверняка.
Зигмунду неожиданно бросилась в голову мысль, что женщины-вервольфы в своем возбужденном зверином состоянии крайне сексуальны.
Интересно, именно поэтому Келену приглянулась его девушка? Ведь если каждый мужчина согласно гендерной психологии является зверем или монстром, то почему бы ему не привлекаться на себе подобных?
И, возможно, женственность — это просто открытое проявление звериной натуры? Ведь она так нравится мужчинам…
Зигмунд очень надеялся, что он понравится и той женщине-вервольфу, которая наконец заметила его. Худощавый, весь пропитанный ядом, ветхий от старости и собственной никчемности… но, может, он сохранил хоть какой-то вкус? И когда она будет вонзать свои прекрасные зубы в его дряхлое тело, то почувствует ли она наслаждение хотя бы на миг?
Если да, то он будет рад, что хоть кому-то пригодился в своей жалкой жизни, а не путался под ногами.
Люди-звери обратили на него свои пылающие от голода глаза и стали медленно, но неумолимо приближаться.
Как хорошо, подумал он. Неужели все? Можно будет умереть, пусть такая смерть и не выглядит откровенно привлекательной. Но смерть есть смерть, невзирая на ее оформление.
Но почему же они медлят? Да, он не такой вкусный, как им хотелось бы, но разве у них есть альтернатива?
Мгновения растянулись на линии бесконечности, секунды повисли в воздухе, как неприятные грубые зарубки на стене Времени.
Зигмунд постепенно терял терпения. Чего же они медлят?
Неожиданно ночное пространство разрезали жуткие крики, донесшиеся с крыши невысокого дома слева от Зигмунда.
И тут, наверное, ворону также наскучило смотреть на все эти пустые потуги. Или же он с самого начала не намеревался наблюдать, а сам желал активно участвовать в представлении, сам хотел загнать свою добычу.
Ведь он также был охотником, просто мало кто об этом вспоминал.
Зигмунд уловил боковым зрением, как несколько мужчин на крыше здания кричат, машут руками, пытаются сделать что-то полезное и нужное, пока ворон раздирает лицо одного из них своим острым клювом.
Зигмунд знал, что ворон прекрасно видит в темноте, а его клюв острее опасной бритвы. А также он обожает вначале выклевывать глаза своей несчастной жертве, наслаждаясь ее кровавой агонией.
И вервольфы тоже заметили притаившихся людишек наверху. Ранее, наверное, их скрывал какой-то защитный камуфляж, который предотвращал возможность, что их могли учуять. Люди-звери плохо видели в темноте, но по запаху они могли выследить кого угодно.
А если запах отсутствует, то сойдут и крики. В мгновение ока они сорвались с места и с нечеловеческой ловкостью вскарабкались на крышу дома. Крики усилились.
Зигмунд тяжело вздохнул от досады. Вот бы они проявили такую прыть по отношению к нему. Но не судьба.
Он неспешно допил молоко под аккомпанемент душераздирающей арии умирающих в жуткой агонии людей и направился обратно, к дому старосты.
Прошел его мимо и так же неторопливо вышел из деревни, направляясь в сторону леса. Он не знал, куда и зачем идет, но был уверен, что невидимый театральный дирижер его поправит, если возникнет на то необходимость.