Психопатология в русской литературе
Шрифт:
Вскоре близкие отношения восстановились. Но той страсти, того огня, который вселил в нее любовник поначалу, уже со стороны Апполинарии не было. Мало того ее переполняли ненависть и отвращение. Вот, что она записывает в своем дневнике в ноябре и декабре 1864 года: «…Я его просто ненавижу. Он так много заставил меня страдать, когда можно было бы обойтись без страдания. Теперь я чувствую и вижу ясно, что не могу любить, не могу находить счастье в наслаждении любви потому, что ласка мужчин будет напоминать мне оскорбления и страдания… Когда я вспоминаю что была я два года назад, я начинаю ненавидеть Д., он первый убил во мне веру».
15
Страдавший комплексом своей неполноценности, утвердившегося в сознании писателя после измен Марии и Апполинарии, Достоевский устраивал Анне дикие сцены ревности.
Сама Анна заявляла, что Достоевский «всю жизнь оставался чуждым развращенности», что противоречит содержанию любовных писем писателя к жене. В этих письмах поражает та пылкая страсть, которую проявляет Достоевский по отношению к своей жене, причем эта страсть с годами не только не охлаждалась, но, напротив, разгоралась все более и более.
Письма:
15 июля 1877 года: «Целые 10 лет я был в тебя влюблен и все crescendo, [5] и хотя и ссорился с тобой иногда, а все любил до смерти».
4–16 июля 1879 года: «…целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: и предметом сим прелестным восхищен и упоен он. Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь».
Читателю должно быть, понятно о каком «предмете» здесь идет речь.
5
Crescendo (ит.) – в нарастающем темпе.
В письме от 16–28 августа 1879 года Достоевский пишет о своем «постоянном, мало того: все более с каждым годом возрастающем супружеском восторге».
Некоторые письма носят очень интимный характер, так что выражения страсти были зачеркнуты Анной Григорьевной. Это подтверждается письмом друга Достоевского А. Майкова к своей жене: «Что же это такое, наконец, что тебе говорит Анна Григорьевна, что ты писать не хочешь? Что муж ее мучителен, в этом нет сомнения, невозможностью своего характера, это не новое, грубым проявлениям любви, ревности, всяческих требований, смотря по минутной фантазии. Что же так могло поразить тебя и потрясти?»
Читатель, наверное, догадался, что могло так потрясти образованную дворянку. Садомазохизм и другие перверситетные проявления секса. А что еще, чего нельзя даже мужу было написать в письме?
Да только ли в письмах Достоевский описывал картины грязного разврата, заставлявшие заливаться краской благородных воспитанниц Смольного института? Во всех своих произведениях Достоевский изображал неудачи любви, связанной с жертвой и страданием.
Нигде вы у него не найдете описания любви торжествующей, радостной и по мужски уверенной. Писатель не знал такой любви и не мог о ней писать. «…Он рылся в самой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие сложные – не просто удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости» (Н. К. Михайловский).
Здесь терзают, колют, режут, рубят, кусают друг друга. Клянутся, но тотчас преступают клятву. И при всем том – исступленно любят.
Некоторые герои Достоевского действительно любят, но любят странно амбивалентно. Вот Лев Мышкин пылает платонической любовью к Аглае, и плотской – к Настасье Филипповне и никак эти чувства не соединяются, а только раздирают его больную душу. А вот и Митя Карамазов мучает и унижает Катерину Ивановну, а сам валяется в ногах, рабски унижаясь перед Грушенькой. Героини тоже недалеко ушли в своем садомазохизме.
Неточка Незванова возбуждается от щипков, Лида Хохлакова, влюбляясь в Алешу, хочет, чтобы «кто-нибудь ее истерзал, женился на ней, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал».
Любовь у Достоевского во многих его произведениях представляется омерзительным пауком, который в безудержном сладострастии терзает свою любовную жертву.
Можно согласиться с мнением литературоведов о том, что в эротизме Достоевского немало сексуальных фантазий, может быть и не переживаемых писателем в действительности, но описанных с потрясающим реализмом. И эта фантазия уже представляется реальностью всякому, кто вступил в мир извращений и сладострастия, созданный воображением Достоевского – этого гениального мучителя и мученика, этого «Poete del Dolore». [6]
6
Певец скорби (исп.).
Ну, хорошо, садомазохизм, эксгибиоционизм, а возможно и другие перверсии, описываемые в романах Достоевского, и не представляют особого интереса, хотя И. С. Тургенев и назвал писателя «русским маркизом де Садом». Достоевскому, конечно, далеко до маркиза и до Захер-Мазоха с его «Венерой в мехах», но печальным и чудовищным грузом ложатся на плечи читателей описание сцен половых отношений с детьми. Ни до, ни после Достоевского, никто из маститых писателей России и зарубежья не отваживался даже касаться вопроса о растлении малолетних.
Не будем трогать «Лолиту» В. Набокова, хотя в этом, достаточно целомудренном романе, речь идет не о ребенке, а о девушке, вступившей в пору половой зрелости. Но даже фильм по этому сюжету до последнего времени был запрещен к демонстрации во многих странах Европы и Америки.
Склонность Достоевского описывать половые переживания детей и подростков, а также сцены растления маленьких девочек были писателю близки и понятны. Сам Достоевский неоднократно говорил о каком-то «тяжком прегрешении, лежащем на его совести, подчас чувствовал себя преступником и с какой-то поражающей настойчивостью обращался к безобразной теме о влечении пресыщенных сладострастников к детскому телу» (В. Гроссман). Достоевский не растлевал физически девочку, о которой говорится в исповеди Ставрогина, но в помышлении, в ночных кошмарах он и это знал. Можно ли согласиться с мнением И. Гарина о том, что «девочка у Достоевского – это совесть человека, это образ самого страшного греха, это самая сильная его боль»?