Псы господни
Шрифт:
На четком черно-белом изображении давался сначала обзорный план местности, затем – снимки наиболее важных опорных точек, затем – снимки телег, составленных рядом друг с другом, лежащих мулов и разбредшихся в поисках хоть какого-то пропитания коз. Земля на снимке была темной, глинистой, потрескавшейся – директор знал, что, если комок такой земли взять в руки, она рассыплется в тяжелую, жирную, пачкающую пальцы пыль. Если же такую землю удобрить и подвести к ней воду – урожай можно снимать четыре раза в год…
– Он под телегами?
– Да, синьор директор. Отдыхает в тени от солнца. Наверное, спит.
– Выносливый малый.
– Да, синьор директор.
Директор разведцентра отложил в сторону снимки, положил принесенную из дома лупу в ящик стола. Он был итальянцем, но он
В этот момент что-то едва слышно зашумело – и словно ветерок пронесся по комнате, сначала горячий, но с каждой минутой все более и более холодный.
– Слава Деве Марии…
– О господи, заработал… Заработал…
Директор разведцентра встал, подошел к шредеру – он тоже был старым, и когда его запускали, работал с таким звуком, как бормашина, которой сверлят зубы. Скормил ему распечатанные фотографии одну за другой, наблюдая за тем, как они превращаются в труху…
– Где? – спросил он.
– На балконе, синьор.
Когда-то давно, еще до того, как здесь поселилась РАИ, это здание строили как небольшой отель, но так и не смогли продать. Балконы же остались, просторные, увитые высохшим плющом. Сейчас на балконе, в неизвестно откуда тут взявшемся пляжном шезлонге лежал мужчина, на котором из одежды были одни белые плавки. Среднего роста, от тридцати до сорока, ближе к тридцати, черные, коротко стриженные волосы, настойчивый взгляд сердцееда. Если одеть его как туриста, то он ничем не будет выделяться в толпе в любом средиземноморском городе, но сейчас, когда он лежал в одних трусах, было видно, что все его тело состоит из мускулов, крепких, как перевитые стальные тросы. В отличие от обычных моряков на коже этого человека был только загар и ни одной татуировки. Понимающие люди по этому обстоятельству – все моряки обычно разрисованы татуировками – могли определить его место службы: «Дечима МАС», десятая катерная флотилия, подразделение боевых пловцов. Это и в самом деле было так – в шезлонге, развалившись на жаре, как большой кот, лежал стремительно продвигающийся по служебной лестнице сapitano di fregata Мануэле Кантарелла, сын Джузеппе «Джо» Кантареллы, бывшего посла Итальянского королевства при дворе Его Императорского Величества, Императора Российского, пожизненного сенатора и правого консерватора, одного из руководителей блока «Единая Италия», состоящего из центристских и правоконсервативных партий. Пока что они не были у власти – в Италии традиционно популярны христианские демократы, которых не было в этом блоке, популярны и левые партии – особенно на нищем сельскохозяйственном юге. Но все к тому шло, да и сам статус пожизненного сенатора давал возможность способствовать карьере сына.
Директор, формально выше по должности, чем просто прикомандированный офицер, не знал, как себя вести с этим наглецом, которому едва тридцать исполнилось. Парень был силен как бык, и он осознавал свою силу – не политическую, а чисто физическую силу. Физически сильные люди становятся либо добрыми, либо, наоборот, жесткими и наглыми, так вот капитан фрегата Кантарелла относился ко второй категории. Полное отсутствие чинопочитания, взгляд с наглинкой… Он и не скрывал особо, для чего приехал. Примазаться к успешно проведенной операции и продвинуться за счет этого по службе.
– Ваш человек опережает график… – сказал директор, сам не зная, что еще сказать.
Капитан фрегата – почти предельная должность в Италии для морского спецназа – лениво открыл один глаз.
– Он отстает. Он должен был идти весь день.
– Это невозможно. При такой-то погоде.
– Это возможно. Если вы не можете этого, то мои люди могут и не такое. Думаю, за Паломника нет нужды беспокоиться. Все отлично…
Итальянское Сомали
Пограничная зона, район города Доло Одо
Сомалийско-абиссинская граница
На следующий день
Человек, проходящий в материалах операции «Львиная грива» как Паломник, поднялся примерно в восемнадцать часов по местному времени, когда солнце уже клонилось к закату и не было так жарко. Солнце и в самом деле падало в горы, громоздящиеся далеко-далеко на западе, цвет земли под ногами из светло-желтого стал темно-коричневым – так удивительны здесь были закаты. По дороге, которая была примерно в полукилометре от того места, где он встал на дневку, шумно шли машины, трещали туки – трехколесные мотороллеры и мини-грузовички «Пьяджо», линию по производству которых когда-то передали из Италии сюда. Все было как всегда.
Человек посмотрел на небо, синее, но уже не выцветшее, а темнеющее, сделал рукой странный знак. Потом, покрикивая, начал собирать своих коз.
Козы пришли быстро – они не убегали от человека, потому что у человека была вода, а сами козы воду добыть не могли. Тяжело дыша, на ноги поднимались мулы, тянулись к человеческой руке шершавыми носами. Человек споил мулам и козам остатки воды, сам сделал те же три глотка. Мулам еще он скормил по небольшому комку каменистой соли – человек заботился о животных и мог ожидать того, что в пункт назначения они придут живыми и в товарном виде и их удастся хорошо продать. Паломник был опытным и предусмотрительным…
Построив свой маленький караван в походную колонну, человек продолжил свой путь на запад. Ему нужно было идти всю ночь…
За час до рассвета человек подошел к абиссинской границе. Первый этап операции «Львиная грива» вот-вот должен был завершиться…
Пограничный переход в районе абиссинского города Доло Одо был сам по себе достоин подробного описания. В этом районе было два абиссинских города – Доло Одо и Мандерра, дорога между ними шла почти параллельно границе, у самого подножия горных хребтов, а потом резко уходила в глубь Абиссинии. Оба эти города стояли у самой границы – если Мандерра стояла примерно в километре, то Доло Одо на самой границе; граница между Сомали и Абиссинией проходила как раз по границе города, и жители города Доло Одо каждый день по утрам переходили границу торговать на рынок на сомалийской стороне, а вечером возвращались обратно.
От самой границы на несколько километров протянулся лагерь беженцев, плавно переходящий в рынок, снабжаемый с территории Абиссинии. Лагерь не успокаивался ни днем ни ночью; когда ты ночью подходил к нему по дороге, то слышал лай собак, тощих, с выпирающими костями, злобных, охраняющих скудные пожитки и питающихся чем попало, рокот дизелей большегрузов, устраивающихся на стоянке, чтобы утром перейти границу, иногда и выстрелы. Ночью в пустыне становилось холодно, в этих местах перепады температуры от дня к ночи очень резкие – и поэтому в разных местах лагеря горели костры, разожженные в порожних двухсотлитровых бочках из-под солярки, пустых, конечно. Зимой около них грелись, летом – готовили, они горели день и ночь, потому что разжигать было нечем. Запах был просто омерзительный – здесь только ночью жили пятьдесят-семьдесят тысяч человек, а днем – с учетом торговцев, водителей и оптовиков – накапливалось до четверти миллиона. Однажды стоящим с той стороны границы немцам надоело дышать удушливым смрадом, они пригнали экскаваторы и выкопали несколько длинных и глубоких ям, в которые можно было оправляться, накрыли их досками с дырами. Ямы давно были переполнены, выкопать новые негры так и не смогли. Мухи, смрад, приторный запах хлорки, которой здесь щедро пользовались люди из гуманитарных организаций, сливались в просто омерзительный, выворачивающий наизнанку запах, к которому можно было только привыкнуть…