Птица Карлсон
Шрифт:
Но собеседник его уже не слушал. В профессоре будто открылась какая-то задвижка: слова потекли из профессора неостановимым потоком, будто он находился на кафедре. За пятнадцать минут Федорин узнал о собаках больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал бы и ещё, но тут явилась экономка, волоча за собой упирающегося иностранного помощника. Во рту у того, на манер чубука торчал кусок колбасы: гость как-то незаметно обшарил весь дом и был пойман наконец в кладовой. Экономка одной рукой крепко держала басурмана, а другой дубасила его скалкой.
Сыщикам пришлось удалиться.
Только у самого департамента
Зачем басурман стащил у профессора эту необязательную деталь туалета - одному Богу было известно.
Утром в пятницу Федорин заявился в мёртвый дом мёртвого писателя. Надо было бы прийти мертвецки пьяным, но, кажется, это успел сделать его помощник.
Федорин с лупой изучал каждую мелочь, пока не остановился перед фотографиями на стене. Что-то привлекло его внимание, какая-то квитанция, приколотая к оборотной стороне рамки булавкой. Затем Федорин осмотрел чудную шкатулку с изображением собаки и огромного цветка, растущего из прямоугольного ящика. Под этой странной сценой сообщалось (с некоторой долей неприличия), что Хер Мастерс Войс произвёл этот ящик для развлечения. Федорин было раскрыл свою книжечку, чтобы записать мысли, пришедшие в голову, но тут раздался грохот. Затрещало стекло, гулко лопнули какие-то банки.
Федорин поспешил на кухню. Помощник стоял у буфета, и руки его были по локоть в крови. Присмотревшись, Федорин понял, что это не кровь, а клюквенный сок. При этом швед явно набил на чужой кухне карманы - в каждом лежало что-то круглое. Это была не беда, беда была в том, что его застали за воровством и теперь били.
Била иностранца пожилая девица фон Бок, мгновенно из домоправительницы превратившаяся в домомучительницу.
Она нависала над федоринским горем и лупила его половником.
Федорин вырвал басурмана из лап кухонного правосудия и повёл прочь, хрустя стеклом битых банок с вареньем.
В субботу он созвал в дом Ивана Сергеевича доктора, двух приживалок, да и вообще всех, кто захотел прийти. Явился даже профессор Вознесенский, и слуги притащили ему особое кресло.
Стремительно вечерело.
Ночь пала на город, столь ненавидимый иностранцем, и столь любимый Федориным.
Запахло гнилью и сыростью со стороны реки. Что-то ухнуло и плеснуло за окном.
Вдруг леденящий душу вой раздался где-то неподалёку.
Доктор схватился за сердце, профессор вскочил с кресла и начал хлопать себя по карманам.
От чудного иностранного аппарата отделилось федорино горе, держа в руке нечто.
– Да!
– торжествующе воскликнул Федорин.
– Валики для фонографа теперь у меня. Извольте видеть, господа (он потряс в воздухе чёрным цилиндром) - вот запись собачьего воя номер пять… Но, благодаря моему помощнику, я теперь обладаю и номером семь, и номером девять. Незаменимая вещь для того, чтобы произвести впечатление на слабонервных. Я знаю, кто записал валики, и кто убил Карамазинова.
– Позвольте? И кто же убил Ивана Сергеевича?
– заинтересованно спросил, приподнимаясь, Антон Павлович.
– Да уж, кто-с?
– повторила за ним домоправительница.
– Вы и убили-с!
– вдруг выкрикнул Федорин, стремительно обернувшись к девице фон Бок.
– Вы и убили-с!
Профессор подскочил, Ниловна всплеснула руками, околоточный охнул, а Антон Павлович рухнул обратно на стул, ещё не вполне понимая, что свободен от подозрений.
– Что это? Как это?
– прошелестели над собравшимся незаданные вопросы, и даже фитиль в керосиновой люстре затрепетал, будто схватился за голову от волнения.
– Всё было просто, господа, - начал Федорин.
– Иван Сергеевич пал жертвой собственного слуги. Дворецкий… то есть домоуправительница, рассказала историю о проклятии рода Карамазиновых одному из здесь присутствующих. И, вступив в тайный сговор, злодеи принялись выть на разные голоса у него под окнами с помощью звуковой машины, и наконец, когда несчастный отправился в купальню, один из них выпрыгнул из воды прямо перед ним. Я понимал, что домомучительница… то есть домоправительница, при её изворотливости, вряд ли сумела бы всё так ловко продумать. Она хотела лишь мести за свою отвергнутую любовь. Очевидно, что у неё был сообщник и у него был свой мотив. Всё встало на свои места, когда я увидел вот это.
И Федорин помахал перед присутствовавшими тем, что они вначале приняли за ресторанный счёт.
– Это долговая расписка. Десять тысяч карамазиновских денег были потрачены на опыты с собаками. Их потребовали назад, отдавать было нечем и… - ну чем не повод? Я знал, что профессор Вознесенский давно проводит над животными опыты в духе великого да Винчи. Души у него, видишь, нет, одно сало… - тут Федорин сбился, но переведя дух, продолжил: - Дворня, которой для образования хватает сказок про Матвея Комарова, считает, что профессор оживляет собак, которые становятся от этого лишь наполовину живы, а глаза их горят адским огнём. Меж тем, ни одной оживлённой собаки публике представлено не было, а уж об адском огне и говорить нечего. Когда я увидел мокрую овечью шкуру, особую трубку для дыхания под водой, спрятанную в цветочном горшке, и машинку для воспроизведения собачьего воя, то понял, как дворецкий… То есть домоправительница, смогла так много времени проводить под водой, поджидая свою жертву, и что так напугало бедного… Эй, хватайте её!
В этот момент домоправительница фон Бок, свалив на пол полицейского и двух приживалок, попыталась бежать, но швед будто коршуном взлетев в воздух, коршуном и пал на домоправительницу, как на добычу. Он стремительно скрутил убийце руки собачьим поводком.
– Вот и всё, - вздохнул Федорин.
– Всё, что обычно составляет Россию, вновь её и спасло. Сыромятный ремень и… Сегодня мы стали на шаг дальше от бездны, в которой мрак, тьма, и ворочается призрак революции, похожий на пса-людоеда.
– Но что это - всё?
– недоумённо спросил Антон Павлович.
– Что составляет Россию?
– Это обращение «сударь», яти, еры, ижица и фита, орден св. Анны и Владимир за выслугу, склянь и посконь, фильдеперс, чесуча, гуттаперча…
– Гуммиар-р-рабик!
– каркнул сбоку толстяк-швед.
– Совершенно верно - и гуммиарабик. Это вам не фру-фру, это - Россия, которую не дай Бог потерять: ты её в дверь, а она - в окно. Она сермяжна и домотканна, она соборна и союзна, Антон Павлович. Запишите это куда-нибудь. Это надо записать.