Птицеферма
Шрифт:
Дверь за моей спиной захлопывается — я в бараке.
Руки так и чешутся, чтобы вернуться и надавать Чайке по шее за ее длинный язык.
Встанет, не встанет… Лишь бы сам на ноги встал.
— Ты как? — спрашиваю с порога, на самом деле не надеясь на ответ. Меня не было минут десять, Пересмешник наверняка уже отключился.
Однако он еще выносливее, чем я думала.
— Порядок, — доносится с кровати. — Тошнит ужасно. А так — порядок.
Еще
— Таз дать? — предлагаю серьезно.
— Скажу, если понадобится.
Раз храбрится и не хочет блевать на моих глазах, значит, все не так плохо.
Подхожу ближе, ставлю ведро на пол возле кровати, упираю руки в бока и осматриваю поле деятельности. С чего начать, понятия не имею. Пересмешник лежит с закрытыми глазами, его грудь равномерно поднимается и опускается — ну хоть с дыханием все в порядке.
Со вздохом наклоняюсь, опускаю полотенце в воду, выжимаю…
— Только не говори, что собралась обтирать меня, как труп.
Замираю на середине движения.
Он что, издевается?
Пересмешник неловко пытается подняться, не открывая глаз. Упирается в край кровати, взваливая свой вес на руку. Задерживаю взгляд на этой руке — заметно дрожит.
— Меня… всего лишь… отлупили… — напоминает упрямо. — А я сломал ему шею, — без посторонней помощи принимает вертикальное положение, но теперь держится за край кровати двумя руками. Костяшки сбиты, кожа содрана.
— Гордишься собой?
Мотает головой и тут же чуть не падает, потому что отпускает одну руку опоры, чтобы поднести ко рту.
— Меня от себя тошнит, — хрипит. — Таз дай.
А я сразу предлагала. Знаю, что такое сотрясение мозга.
Молча ставлю ему на колени пустой таз и отхожу. Стою, обняв себя за плечи, и смотрю в окно. Ветер гонит пыль по пустому двору, в котором уже не осталось следов ни недавних смертей, ни кровопролитий.
Пересмешника рвет. Хорошо хоть таз попросил.
Не оборачиваюсь.
— Видишь… — говорит, продышавшись. — Наши отношения вышли на новый уровень.
Верно, интимнее некуда.
Поворачиваюсь, отнимаю таз, ставлю к двери — потом вынесу.
— А на каком уровне они были раньше? — любопытствую. — Наши отношения.
— Сдерживаемой симпатии.
— Чего-о? — столбенею от такой наглости.
— Ну, ты же не признавалась, что я тебе нравлюсь, — поясняет. Кажется, ему лучше: стал говорить без пауз.
— С чего ты взял, что мне нравишься? — возмущаюсь, а сама хожу перед ним кругами, придумывая, как бы помочь ему смыть с себя грязь и кровь так, чтобы не устроить из моей (вернее, уже нашей) комнаты озеро.
— А что, ты стала бы тащить на себе, а потом лечить того, кто тебе противен? — опять держится за кровать обеими руками. Крепко держится — отдает себе отчет, что если разожмет пальцы, то свалится на пол.
Качаю головой.
— Не противен, — признаю.
— Вот видишь, — усмехается. Губа натягивается, свежая тонкая пленка на ране лопается, и по подбородку течет струйка крови.
— Замолчи, пожалуйста, — не теряя времени, хватаю сухое полотенце и шагаю к кровати, чтобы самой зажать Пересмешнику губу. А заодно и рот — пусть помолчит. — Ты по болтливости дашь фору самой Чайке.
Что-то мычит в ответ, но оттолкнуть меня не пытается, терпит.
Закатываю глаза.
— Чего? — отодвигаю полотенце.
— Видимо, когда мне больно, я болтаю.
— Я уже поняла, — огрызаюсь и снова затыкаю Пересмешнику рот. Отличный кляп, надо признать. Жаль, раньше не догадалась.
Стою очень близко. Подол моего платья касается бока мужчины. Мне кажется, что на таком расстоянии я даже чувствую жар его тела.
Касаюсь ладонью влажного лба. Я права — горячий. А моя рука, видимо, холодная — Пересмешник отшатывается.
Нужно поскорее смыть с него грязь и бежать к Сове за помощью. Не думаю, что в этот раз мы справимся без медикаментов. Позволил же ей Филин истратить часть запасов на мою спину…
— Что значит, запретил?
Стою в дверях комнаты Совы и не верю своим ушам.
— То и значит, — огрызается женщина; отводит взгляд. — Филин сказал, чтобы не вздумала тратить на Пересмешника лекарства. Мол, если такой прыткий, сам оклемается.
Признаюсь, на такой поворот событий я не рассчитывала.
С горем пополам нам удалось устроить купание в ведре посреди комнаты, Пересмешник даже умудрился бросить комментарий, что наши отношения развиваются стремительнее некуда — теперь я видела его голым.
Я же сделала неутешительный вывод: если предположение о том, что когда ему больно, он болтает, верно, то сейчас Пересмешнику очень больно.
А оценив степень повреждений после того, как мы смыли грязь, я почти силой уложила пострадавшего в заново постеленную кровать и бросилась к Сове.
— …и вообще велел не соваться к вам, — добивает женщина меня окончательно и пытается захлопнуть дверь перед моим носом.
Перехватываю дверь и для верности ставлю ногу на порог.
— Сова, у него ребра сломаны, бровь рассечена так, что надо шить. Ссадины, царапины. Есть глубокие. Если все это ничем не обработать, оно воспалится! Дай хотя бы самогон, — женщина упрямо поджимает губы и качает головой. Чем же Глава ее взял? Угрожал? Она же очевидно болела за Пересмешника. — Он может умереть, — заканчиваю гораздо тише.