Птицеферма
Шрифт:
«Я справлюсь», «я готова», — так ты говорила полковнику? Так получай, получай сполна и не жалуйся. Ты же смелая, ты же ругала своего напарника за то, что он пытался тебя защитить…
Филин снова заходит спереди, смотрит оценивающе. Окна распахнуты, прохладный ветер с улицы проникает в кабинет, обдувает мое обнаженное тело; соски стоят. На них Глава и задерживает свой взгляд.
— Изнасилуешь? — спрашиваю голосом, лишенным эмоций.
Мне не страшно, я не в панике и не в истерике. Просто тошно. Разве что сердце колотится чересчур быстро — не поможет, нужно успокоиться.
Филин
— Надо бы, — отвечает; снова проходится взглядом по моему телу, — но я не извращенец, на такую тощую у меня не встанет и после месяца воздержания.
Это значит?..
Не успею додумать. Филин резко шагает вперед и накрывает своей ладонью мою грудь. Вздрагиваю, но стою на месте. А он с силой сжимает пальцы, так сильно, что кожа под ними багровеет. Больно ужасно. Стою.
— Учти, — доверительно понижает голос, склоняясь к моему уху, — как запретил групповые изнасилования, так и разрешу, — пальцы сжимаются ещё крепче; до крови прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы не закричать. — У меня на тебя не стоит, но у нас найдется еще других десяток желающих. Отдам тебя им. Всем сразу. И дело с концом. Ты в моей власти, поняла? — встряхивает меня за грудь. На глаза от боли наворачиваются слезы.
— Поня…ла, — шепчу.
— То-то же, — Глава разжимает хватку, с омерзением на лице вытирает ладонь о штаны. — Одевайся.
Кровоток восстанавливается с жуткой болью. Моя левая грудь пульсирует.
Хватаю сарафан с пола, натягиваю, стараясь скрыть дрожь рук; выходит паршиво.
— Будешь мне докладывать о каждой подозрительной фразе Пересмешника, — продолжает Филин. — О любой отлучке в неположенное время. Даже о косом взгляде в мою сторону. Иначе ты знаешь, что тебя ждет. Розги покажутся тебе мелочью в сравнении с тем, что получишь, если ослушаешься. Поняла?
— Поняла.
— Тогда пошла вон. И если скажешь Пересмешнику…
Не дослушиваю.
Выскальзываю за дверь.
ГЛАВА 22
Глаза печет до рези.
Лить слезы нет смысла. Всего лишь новое унижение — не более. Здесь, на Пандоре, я терпела вещи и пострашнее. Но все равно разреветься хочется неимоверно.
Лечу по коридору, толком не разбирая дороги. До ужина ещё есть время. Успею закрыться в комнате и прийти в себя. Глава мне точно не спустит с рук, если не появлюсь на ужине в срок. Просто чудо, что он закрыл глаза на то, что я не пришла вчера. Сегодня подобного снисхождения я точно не получу. Вообще не получу — мне ясно дали понять мое место, и, если я хочу выжить, мне следует проглотить и это и не высовываться.
Уже у самой двери в свою комнату опускаю взгляд на грудь: у сарафана достаточно вольный вырез, и в нем отчетливо виднеется наливающийся фиолетовым отек. Значит, в ближайшее время мне придется носить более закрытое платье. Проблема в том, что из летнего у меня есть лишь оно и этот сарафан. Со стиркой будут проблемы…
Грудь болит и будто горит. Хочется приложить к коже что-нибудь холодное. Но о льде летом на Пандоре можно только мечтать. Ничего, перетерплю.
Сцепляю зубы и толкаю дверь в комнату.
Пересмешник стоит у окна, одной ладонью опирается на подоконник, вторая прижата к боку, на лице — озабоченное выражение. Тут же обращаю внимание, что он успел ополоснуться после рудника: волосы влажные и в беспорядке, а еще на нем свежая футболка, которую я только сегодня выстирала и оставила на стуле дожидаться своего хозяина.
Не ожидала, что он вернется раньше меня. А Пересмешник, похоже, не ждал моего внезапного возвращения в комнату. Он резко убирает руку от бока и выпрямляется, натягивая на лицо улыбку. То, что она фальшивая, чую с порога.
Я тоже — не лучше: пытаюсь дышать через раз, чтобы успокоить сердцебиение и не разрыдаться. Почему-то хочется броситься к нему и немедленно рассказать обо всем. Пожаловаться. Никогда, ни разу за два года у меня не возникало желания переложить на кого-то свои проблемы. Совсем с ума сошла.
— Ребра? — интересуюсь, войдя и притворив за собой дверь. Не собираюсь делать вид, что ничего не заметила.
— Я уже выпил болеутоляющее, — бодро рапортует мой сожитель. — Сейчас пройдет.
Ладно, не буду спрашивать, как он нашел место, куда я положила оставшиеся медикаменты. Вроде бы оба раза, когда я прятала и доставала их из своего «тайника», Пересмешник спал.
— На голодный желудок? — срывается с моего языка прежде, чем я успеваю спохватиться. Тоже мне, нашлась заботливая мамаша.
Пересмешник думает так же; усмехается.
— Госпожа доктор, признаю: был не прав, — пытается свести все в шутку, но получается не очень — я в слишком дурном настроении.
— Это не мое дело, — отзываюсь, наконец, сказав что-то правильное.
Прохожу к шкафу.
Нужно достать платье и переодеться, чтобы скрыть следы, оставшиеся от пальцев Филина на моей груди. Вопрос: как это сделать при Пересмешнике? Закрыться в шкафу?
— Все нормально? — на этот раз мужчина спрашивает серьезно.
Так, мы это уже проходили: я психую возле шкафа, он — стоит у меня за спиной. Не хватало еще, как в прошлый раз, стукнуться о дверцу и «улететь» в прошлое.
— Нормально, — отвечаю как можно спокойнее. Я расклеилась — вот что. Надо немедленно брать себя в руки и отключать эмоции.
— Мне показалось, ты плакала.
Не плакала. Только собиралась. И он мне помешал. Оно и к лучшему — нечего сидеть и рыдать, как дура. Слезами горю не поможешь. Да и не горе со мной случилось, в общем-то. Унижение и физическая боль — ерунда, остыну и думать забуду.
— Нет, — отмахиваюсь, не оборачиваясь. А сама понимаю, что копаюсь в шкафу чересчур долго. Вот оно, платье, лежит посреди пустой полки — сложно не заметить с первого взгляда. — Просто устала. Может, грязь в глаза попала.
— В оба?
— Почему бы и нет? — на этот раз огрызаюсь.
Что за допросы? Впрочем, и сама не лучше, с ребрами и лекарствами. Мы чужие люди, и нечего лезть туда, куда не просят. Это касается обоих.
И все же интересно: Пересмешник с первого взгляда заметил у меня покрасневшие глаза и не обратил внимание на синяк на груди. Пингвин бы увидел только грудь, ну, может быть, еще ноги. Пересмешник всегда смотрит прежде всего в лицо.