Птицеферма
Шрифт:
Беспрепятственно дохожу до кабинки на окраине двора и затем выхожу из нее, осматриваюсь и убеждаюсь, что меня никто не поджидает. Фонарь Пингвина все ещё тускло светит от крыльца. Мой собственный — слабо освещает окрестности, но его луч не выхватывает из темноты ничего, кроме глины и сухих кустов.
Стоит абсолютная тишина. Дневной ветер сменился полным штилем, но стало прохладнее.
Обхватываю себя одной рукой, пытаясь сохранить тепло тела, второй освещаю перед собой дорогу и не спеша отправляюсь в обратную сторону. Сейчас ещё пройти мимо
И вдруг в этой абсолютной тишине со стороны зарослей кустов, мимо которых прохожу, доносится тихий, но отчетливо различимый в виду отсутствия других звуков мужской голос:
— Эмбер! Эмбер!
Резко останавливаюсь, луч света моего фонаря «разрезает» кусты.
— Кто здесь?
— Сдурела? Свет убери!
Автоматически подчиняюсь, не успев даже подумать, какого черта я это делаю; отвожу фонарь в сторону.
— Спасибо, детка, — исходит из кустов хриплая усмешка. — А то тот здоровяк на крыльце так и пялится в твою сторону.
Может, я была не права и Пингвин — меньшее из зол?
— Кто ты? — повторяю свой вопрос, тем не менее шепотом, чтобы не спугнуть.
— Узнаешь, — не могу понять, то ли смешок, то ли подавленный приступ кашля в ответ. — Приходи к шахте, когда все уснут. Одна. Побеседуем.
— А если не приду?
Все же это была усмешка кашляющего человека; она повторяется.
— Много потеряешь, детка, — а затем — шелест кустов.
— Эй? — зову шепотом.
Тишина.
И только тут до меня доходит, как ко мне обратились — Эмбер, не Гагара.
ГЛАВА 23
Фонарь выключаю ещё в коридоре, стараюсь не скрипеть дверью — почти получается. В комнате темно и тихо, и кажется, что мое собственное сердце колотится со страшным грохотом, эхом отдающимся от стен.
Осторожно кладу фонарь на подоконник. Окно распахнуто настежь, и света спутника, проникающего через него внутрь, достаточно, чтобы различать очертания предметов.
Пересмешник лежит на боку на своей половине кровати, рука — под головой, лицом к краю. Не шевелится и никак не реагирует на мое возвращение, но у спящих другое дыхание — не спит.
Как и обычно, с тех пор, как комната снова стала принадлежать не только мне, не раздеваюсь. Подхожу к кровати, сбрасываю ботинки и забираюсь на свою половину. Кровать поскрипывает и прогибается под моим весом. Пересмешник по-прежнему притворяется спящим.
Или не притворяется, а просто не считает нужным что-либо говорить.
Мое сердце все еще часто бьется в груди. Я растеряна, взволнована. Напугана? Да, и это тоже.
Нужно лечь и сделать вид, что сплю. Если не шевелиться и дышать глубоко, сердцебиение выровняется. Мне необходимо, чтобы мой сожитель решил, что я сплю, и уснул сам. Только тогда я сумею улизнуть.
Я действительно собираюсь среди ночи идти на встречу с незнакомцем, которого я даже не видела, только потому, что ему известно мое настоящее имя?
О да.
И если в это время Пересмешник будет спать, всем будет только проще — врать и изворачиваться мне совершенно не хочется, но пойду на встречу, чего бы это ни стоило.
Некоторое время сижу на своем краю кровати, обняв колени, потом решаюсь — ложусь на бок, спиной к соседу по комнате. Ширины спального места категорически не хватает. Мы не касаемся друг друга, но между нашими спинами едва ли пройдет ладонь ребром. Через тонкую ткань платья чувствую тепло чужого тела.
Пересмешник устроился лицом к окну. С моей стороны — непроглядно темно. Обнимаю свои костлявые плечи и пялюсь во тьму, пытаясь угомонить разошедшийся от волнения пульс. Однако пока тщетно.
Кто это может быть? Друг или враг?
До меня вдруг доходит, что с того самого момента, как мне удалось вспомнить, кто я и как сюда попала, я ждала чудесного спасения. Пусть это звучит нелепо и даже фантастически. Я ожидала, что за мной придут и вызволят отсюда. Армия спасения на блестящих катерах, или друг, внезапно появившийся на Птицеферме, притворившись одним из заключенных.
Я так хотела этого, что окончательно убедила себя в том, что Пересмешник и Ник Валентайн — один и тот же человек. А теперь… Теперь я снова растеряна.
И все же, из того, что я увидела в своих воспоминаниях, сомнения не вызывает одно — Ник меня не бросил бы. А что если он все-таки пришел за мной? Но не раньше и не под прикрытием? А сейчас, ночью? Что если это он заговорил со мной в темноте?
Но разве Ник назвал бы меня «деткой»? Морщусь при одной мысли об этом обращении. Оно мне не нравится категорически. И я не могу представить, чтобы друг так меня называл.
Однако так ли много я помню? Что из того, что я видела, правда, а что плод больного воображения?
Вместо того чтобы успокоиться, сердце продолжает колотиться с бешеной скоростью. Кто бы ни назначил мне сегодня встречу, он точно знал меня раньше. Ник или нет — кто угодно, но этот кто-то из прошлого, и я жду не дождусь с ним поговорить.
Переворачиваюсь на спину. Руки — по швам, взгляд — в темный потолок. Стараюсь дышать ровнее.
— Что-то случилось? — Пересмешник по-прежнему не меняет позы, не поворачивается; только спрашивает, спокойно и негромко.
— Нет, — шепчу в ответ.
«Когда все уснут» — это когда? На дворе ночь, но совсем недавно Пингвин еще курил на крыльце. Спят ли уже остальные?
— Хорошо, — и больше ничего, тишина.
Мне вдруг хочется его обнять. За то, что чувствует, что что-то не так, но все равно не настаивает на объяснениях, не навязывается. Обнять сзади, прижаться, почувствовать, что не одна…
Отвратительная идея. Не шевелюсь.
То, что мужчина обещал не приставать ко мне в сексуальном аспекте против моей воли, ещё не значит, что его можно использовать как грелку или подушку для слез. Одно дело, что он не станет настаивать на физической близости, а другое — если я буду провоцировать, а потом отказывать.