Птицы меня не обгонят

Рудольф Станислав

— Тогда стряпай сама, Миленка! И о мальчике сама заботься.

— Имею я хоть немножко права на личную жизнь? — заметила мама.

Она зажгла плиту и поставила кружку с водой. Варить кофе.

— Что ты имеешь в виду? — Бабушка слегка прищурила глаза и с шумом втянула воздух.

Я знаю, что сейчас последует: начнется оценка маминой жизни. Жизнь мама, оказывается, проиграла. Так, по крайней мере, считает бабушка и без устали повторяет. Сколько раз я это слышал! А в чем, собственно, дело? В том, что нас только трое? Мама, я и бабушка?

Мое

предсказание оказалось точным. Я за это время успел умыться и надеть пижаму. Бабушкиного выступления вполне хватило на все это время. Мне кажется, что и мама не слишком обращает внимание на ее нотации. И даже не пытается возражать. В тот момент, когда бабушка поставила точку на своей бесконечно длинной фразе, мама холодно сообщила нам:

— Послезавтра к нам придет Владимир!

И моему хорошему настроению тут же пришел конец.

7

Последние два урока у нас был труд. Мы проливали пот на бесконечных грядах моркови. Я незаметно нагнулся к Воржишеку, который потихоньку выдергивал сорняк вместе с морковкой.

— Принес?

Он мгновенно понял меня.

— Ты про фотографии? Пока еще нет, но мне обещали… — Он хотел что-то добавить, но Милда вдруг глянул на часы и воскликнул:

— Уже двенадцать!

— Давно прошло… Шабаш! — сказал Венда Вотыпка и вытянул руку с часами по направлению к учителю Дивишеку: — Двенадцать и три минуты.

Дивишек ему ответил, что плевел является для растений врагом номер один и что он может спокойно продолжать работу, ибо и в математике не сильно преуспевает.

Я глянул на циферблат своих часов. Большая стрелка уже перекрыла маленькую.

— Через минуту будет двенадцать… — прогудел я.

Малыш Златник сунулся в карман и достал оттуда огромные старомодные часы-луковицу. Он поднял их высоко над головой, и все увидали, что его допотопные часы показывают двенадцать и семь минут.

Мы тут же пошли умываться.

Краны мы отвернули вовсю и стали спорить, чьи часы самые точные.

Милда заявил, что по его часам проверяет свои часы пан Врзал — машинист, который водит поезда до самого Хлумце над Цидлиной.

Венда Вотыпка, который не только мылся сам, но и мыл в умывальнике свои ботинки, тоже утверждал, что у него часы швейцарские и потому ни о какой неточности не может быть и речи.

Я хотел заступиться за свои «примки», но малыш Златник раскрутил свою луковицу на цепочке и заявил:

— Судари вы мои! Знайте! Единственные часы, достойные доверия, — вот эти!

Вотыпка вытер платком ботинок и спросил:

— Послушай, а в них тоже святые апостолы ходят, как на курантах, что на ратуше?

Мы так и покатились со смеху. Малыш Златник надулся, он делал вид, будто страшно обиделся. Но мне вдруг стукнуло в голову:

— Давайте все поставим свои часы по радио, а на другой день сверим, чьи точнее!

Всем мое предложение понравилось. Даже Вотыпка не возражал. Видимо, он вполне доверял своим швейцарским. Пока мы шли из умывалки в класс, мы усовершенствовали мое предложение. Мы двинулись в физический кабинет. Шикола сидел за столом среди разных приборов и записывал что-то в большую тетрадь.

— Ну?.. — спросил он, едва мы затворили за собой двери.

Малыш Златник ткнул меня локтем.

— Товарищ учитель, — начал я неуверенно, — у нас имеется некоторая неясность в вопросах физики… — и выложил ему причину нашего спора.

Ввиду того, что я все объяснил как исключительно научную гипотезу, Шикола, как это ни странно, согласился. Мы подождали еще немного, наконец по радио послышалось «пи-пи-пи», каждый из нас завел свои часы и положил Шиколе в стол. Шикола запер ящик на ключ и налепил на замочную скважину листок бумаги, на котором расписался красными чернилами.

— Завтра приходите в это же время. В тринадцать ноль-ноль мы откроем ящик. Не забудьте!

Мы сказали «до свиданья» и выскочили из класса.

8

Мне вовсе не хотелось идти в каменоломню. Но Воржишек уговаривал меня не менее получаса, и я согласился.

И вот мы оба карабкаемся по отвесной стене заброшенной каменоломни неподалеку от Стржибровиц. Наверху над нашими головами поблескивают какие-то камни. Это, может быть, агат или осколок аметиста. Добраться до него нелегко. Веревок у меня нету, бабушка ни за что не разрешила бы взять с чердака бельевую веревку и спуститься по ней. И потому мы, метр за метром, ползем все выше и выше. Я лезу первым, молоточек я засунул сзади за ремень, чтобы он мне не мешал; иногда я протягиваю Воржишеку руку и подтаскиваю его к себе, а он потом подставляет руку под мой башмак, чтоб подо мной не осыпались камни.

Я нашел здесь много красивых кристаллов. Каждый раз, после того как здесь добывают камень, я обнаруживаю часть новой стены, где нахожу два-три больших каменных пальца. Мне большей частью везет.

Сколько раз мне бабушка запрещала ходить в каменоломню. Раз сто, не меньше! Но каменоломня притягивает меня, как магнит.

Сегодня я, наверное, в первый раз заколебался.

Пришел из школы домой и начал «Tesoro mio». На четвертой строке есть несколько тактов: ноты напоминают мне диких кроликов. Они бегут у меня из-под пальцев, иногда пищат, верещат, и мне никогда еще не удавалось погладить их по круглым брюшкам, чтоб они, удовлетворенно урча, зашевелили длинными ушками.

— Прекрати!.. — прикрикнула на меня бабушка, когда я снова и снова проигрывал этот кусок. — Ты не даешь мне сосредоточиться!

Я заподозрил, что она опять разгадывает кроссворд.

— Что тебе надо, ба? — спросил я, не переставая играть.

— Покоя!.. — сказала она строго.

Я опустил руки со скрипкой и смычком.

— Сколько? — я имел в виду буквы.

Она с трудом удержалась, чтоб не швырнуть в меня чем-нибудь: Потом вздохнула и нерешительно сказала: