Птицы не вьют гнезд на чужбине
Шрифт:
Нурхамат владел всеми секретами постройки пятистенка. Что значит изба-пятистенок? Это дом, в котором кроме четырех стен возведена еще одна капитальная – внутри сруба. Помещение состояло из двух частей: горница и сени. Могли сделать пристройку. Тогда получалась еще одна жилая комната.
В углу дома располагалась печь, которая кормила и обогревала. Угол возле печи отделяли тканевой занавеской, где правили женщины семьи. Готовили, хранили припасы, держали посуду и прятались от чужих глаз. По диагонали накрывали большой обеденный стол, за которым собирались
Место у входа считалось мужским: здесь хозяин мастерил зимой, хранил инструменты. Для хранения инструментов, посуды и прочей утвари обустроены деревянные полочки. Внизу вдоль стен расположены деревянные лавки. На них сидели, спали, днем играли дети, по праздникам усаживались гости за столом.
Но судьба распорядилась иначе.
Такой пятистенок и забрали у Нурхамата. Назвав странным и страшным словом «конфискация».
…Нурхамат вернулся в вагон на следующий день. Босой. Прихрамывал на левую ногу, обмотанную в грязную тряпку, опирался на палку. Сгорбившийся. В грязной, разорванной на груди и плече рубахе. Струпья штанин волочились по земле. С коротким ежиком седых колючих волос.
Постарел и осунулся. Глаза глубоко ввалились, кожа бледная. В глубоких уголках морщин черные следы пороховой гари. Черные разводы по лицу. Голубые очи наполнены хрустальными слезами, так и застывшими в немом крике. Он беззвучно шевелил губами. Молчал. Ничего не рассказывал, не ел, несмотря на уговоры Марфуги. Только жадно пил воду. Уходил в мыслях своих далеко-далеко и смотрел мимо жены в хмурое пасмурное небо.
Уже по возвращении из ссылки, в родном селе, Марфуга узнала, что тогда их вывели к заброшенному карьеру, поставили на колени и расстреляли через одного, каждого второго.
Неожиданно природа словно сжалилась над людьми, выглянуло яркое солнце, и пошел сильный ливень. Теплый и заботливый, как руки мамы при купании малыша. Все высыпали из вагонов и принялись подставлять лица, руки прозрачным каплям ливня. Слезы людей смешались с каплями дождя и смывали всё: усталость, мысли, грязь.
Нурхамат, сидел на земле, приглядывал за женой и детьми, глотал крупные капли, стекавшие по лицу, и благодарил, что ему сохранили жизнь.
Значит, не все задачи выполнила Душа.
Ливень также резко закончился, как и начался. Солнце продолжило греть души ссыльных.
На закате раздались громкие голоса. Нурхамат выглянул в открытую стену вагона.
Перед двумя конвойными стояли местные. Высокий седой мужчина и хрупкая женщина. На плечах у мужчины висели две крепко перевязанные пары тряпичных цветастых баулов. Женщина что-то объясняла конвойным, показывая на вагоны, и жестикулировала.
Подошел еще один конвойный, молча кивнул.
– Разрешили. Только сначала обыскать надобно, и вас, и барахло ваше. Показывайте! Да поживее! Что там у вас?
Женщина впервые улыбнулась и принялась поспешно разматывать узлы.
– Вот смотри, родненький, смотри. Здесь одежда теплая. Люди ведь, чай, с детьми малыми. Как так можно-то?!—Она растягивала гласные звуки и подбрасывала слова-шарики.
Тут седой мужчина торопливо шагнул к своей спутнице, закрыл собой от конвойных и прошептал:
– Настёна! Тише, родная. Много не говори.
Женщина осеклась на полуслове, кивнула и прошептала:
– Вот спа-си-и-ибки! Ну, мы пойдем?
Конвойные кивнули, местные засеменили в сторону станции.
Оказалось, что они собрали теплые вещи для раскулаченных, узнав, что вагоны с людьми еще на станции.
Вон оно как. Чужие, незнакомые. Протянули руку помощи, распахнули душу, сердце откликнулось. Не испугались – мало ли как обернется-то.
Через два дня их перегнали со станции в небольшой поселок. Среди бела дня, под конвоем. Прохожие останавливались и провожали взглядом колонну несчастных семей. За черту поселка не отпускали, проволоки не было, но стояли вышки и вооруженная охрана.
Ели сухари с кипятком, строили бараки. Как построили несколько бараков, перегнали в них остальных. Спали на деревянных наспех сколоченных нарах. Комнат не было.
Гилязов-старший вызвался строить пекарню. Опыт богатый. Марфуга вместе с остальными женщинами пекла хлеб. Выстроили пекарню. Но наесться вдоволь было нельзя, полагалась норма на человека. У кого была привезена крупа, разводили под горой костер, варили кашу. Работа была трудная, все вручную, копали землю. Люди постоянно голодные. Обессилевали от голода. Вот идет человек и падает.
В один из вечеров тихо ушла Василя. Это самое страшное, что пришлось пережить Нурхамату.
Заскорузлые, испещренные морщинами, руки крепко сжимали жестяную кружку и не чувствовали обжигающего кипятка. Сейчас он думал только о том, как не сойти с ума. Хотелось замереть и не двигаться. А потом завыть, тяжело и громко. Где брать силы жить дальше? Эх, Мингату бы сберечь, один он остался. Как там Закиря? Старшенькая? И вернуться домой. Птахи-то и те! Вьют гнезда на родимой стороне!
Старшую дочь спрятали у себя родственники. Не выдержит дороги-то, с одной ногой. Так и сберегли до возвращения Нурхамата и Марфуги. Гилязовы вернулись лишь с сыном Мингатой, Васили не стало в поселке. Там же остался новорожденный трехмесячный сын Гилязовых.
Среди стариков были знающие, цитирующие Коран. Прадеды и дедушки закончили мектебы и медресе, знали Коран наизусть, прабабушки и бабушки умели читать и писать.
Взрослые, оберегая детское сознание, ничего не рассказывали о страданиях и ужасах первых лет ссыльной жизни. Никто не пытался воспитывать в детях месть. Отличие было лишь в том, что детские годы в ссылке протекали на стыке двух культур – татарской и русской…
***
До момента реабилитации в 1994 году дожил только Мингата. Он ждал этого 70 лет.