Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Шалик! Шалик!.. — расталкивал коротыш лежавшего на снегу. Он узнал его. — Шалик!.. — Ошеломленный, он все еще надеялся, что тот очнется и поднимется.
— Пойдем, — сказал Кирилл. — Пойдем, братец. Ему уже не помочь. — Коротыш, как заведенный, пошел.
Навстречу, из-за поворота, вырвались сани, лошадьми правил Кастусь. Кирилл и коротыш посторонились. Кастусь находился уже у ворот, вслед ему послышался автоматный треск. Стреляли у самой дороги. Кастусь выпал из саней, лошади понеслись дальше.
Кирилл бросился к Кастусю, коротыш
Близко снова ударил автомат.
— Стой! — крикнул Кирилл, задыхаясь. Притаившийся еще выстрелил. «Тот, что в Кастуся», — мелькнула острая мысль.
Кто-то, он увидел, побежал, пропал за деревом. Опять очередь. В него, в коротыша. Пригнувшаяся фигура, выскользнув из-за дерева, бежала дальше. Кирилл не успел повернуть автомат, — коротыш полоснул в бежавшего. Кирилл отчетливо видел: недалеко, на белую дорогу, упал тот, кто стрелял в Кастуся.
А Кастусь лежал, уткнувшись лицом в снег. Ни одного движения не сделал он, когда Кирилл бережно повернул его. Кирилл расстегнул на нем ватник, ладонь почувствовала кровь. «Глубокую воду не замутишь…» — вспомнилось Кириллу.
Захарыч понуро смотрел, как лошадь перебирала ногами. Вожжи вяло болтались в руках. Сани тянулись по смороженному жесткому снегу, полозья то и дело проваливались, и лошадь замедляла бег. Оглядываясь, он уже не видел ни саней Михася, ни саней Левенцова с Натаном, Толи Дуника, Ивашкевича и остальных, ехавших сзади. Захарыч слышал, как Кирилл, сидевший сбоку, тяжело переводил дыхание. За спиной Захарыча, накрытый брезентом, лежал Кастусь. У ворот маентка Захарыч по приказанию Кирилла сбросил мешки с крупой, сахаром, ящики с консервами, которыми он с Пашей загрузил сани, и уложил в них Кастуся.
Свет уже раздвигал деревья и входил в лес.
Захарыч испытывал неимоверную усталость, будто из него выжали все силы. Он понимал, усталость эта не от страха минувшей ночи, — от трудного мужского горя, которое не поддается слезе. Вытянутые ноги Кастуся упирались в него сзади, он чувствовал их беспомощность — ни шевельнуть ступнями, ни шелохнуться не могли. Как палки. Он и лежал, как поваленное дерево, которое уже не поднимут соки земли. Совсем недавно он еще курил, кашлял. Захарыч повернул голову, почему-то подумалось: вот-вот, как бывало, Кастусь зайдется кашлем. Прислушался даже…
Он не задумывался, почему смерть Кастуся так подавила его — столько же смертей видел уже… «Пусто будет потом без таких, как он. Пусто и нелегко. Такие мужики вот как нужны будут после войны, еще более, чем до войны. Работный же человек…» Но это не объясняло, что вызвало в нем опустошающую скорбь. Может, погодки — потому? Может…
— Ты ж куда правишь? — Голос Кирилла вернул его на дорогу, заставил дернуть вожжи. — Левей!
Он и не приметил, как повернул на лагерный «пятачок», на тихую полянку.
Вот и прибыли. Вот и прибыли.
Потом копали могилу Петро, Михась, Толя Дуник. Копали на краю полянки, возле одинокой березы,
Вместе со всеми стоял Захарыч у березы, смотрел на удивительно белое лицо Кастуся, на рыжую, словно солнечную, бороду. Кастусь лежал на брезенте на снегу. Лицо и вправду слишком белое, оттого, наверное, подумал Захарыч, что свет спокойного снега падал на щеки, на лоб. Еще показалось, что Кастусь устыдился: он не собирается долго лежать, вот так, недвижно, только вот отдохнет чуть после ночи, все-таки опасная и трудная была ночь…
Потом Кастуся обернули брезентом, опустили в могилу. Кирилл бросил горсть земли, и Петро, и Михась, и Толя Дуник бросили, и Захарыч подошел к могиле, тоже бросил, и Ирина бросила. Левенцов поддерживал ее, она едва ступала, она зачерпнула ладонью землю, и земля выпала из руки, еще раз нагнулась, зажала комок, дойти до могилы не смогла — и комок рассыпался на лету.
Потом Кирилл сказал Ивашкевичу:
— Говори…
Кирилл невнимательно слушал Ивашкевича. Вспомнился затерянный среди болот хутор Ручьи, неогороженный травянистый двор, где все было по-хозяйски на месте, представил себе Кастуся в картузе и сапогах с короткими голенищами, в тех самых, которые и сейчас были на его ногах. «Ох, и сила! Ох, и сила!» — сокрушался Кастусь, рассказывая Кириллу о немецких танках. «Дай-то бог, чтоб немцы бежали поперед наших танков», — сказал тогда на хуторе Кастусь. И ждал этого времени, и подготавливал это время.
Не о том ли заговорил Ивашкевич? Кирилл посмотрел на него.
— Еще один ушел от нас… — Ивашкевич стоял у могилы. — Смерть героя не бесследна. Может быть, он помог тому, чтобы на день раньше кончилась война, на час…
«Верные, верные слова твои, Гриша», — подумал Кирилл. Он уже не отвлекался от того, что говорил Ивашкевич.
— Гитлер заставил нас заниматься войной. Самым тяжелым и самым ненужным делом. Но уж раз заставил, — голос Ивашкевича сорвался, — раз заставил, — повторил он, — всей силой, всей ненавистью своей будем делать это дело.
Он опустил голову, умолк.
Все молчали.
Лагерь продолжал жить своей жизнью.
Петро пошел сменять бойца в «секрете». Михась и Хусто отправились в дозор, после разгрома Тучи немцы, наверное, сегодня особенно забеспокоились. Ирина помогала Сидоровне готовить обед.
Разгружали добро, доставленное из Тучи. Тащили в землянки, в столовую. Кирилл слышал довольный голос Алеши Блинова, возившегося с оружием и боеприпасами.
— Целый полк вооружить можно… — покачивал Алеша Блинов головой.