Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Нам же, братец, народ вооружить надо, — подошел к нему Кирилл.
Под деревом Крыжиха перевязывала Плещееву руку.
— Что, серьезно? — остановился Кирилл. Оказалось, легкое ранение.
Возле кухни Петро и Захарыч ставили котел. Кирилл подошел ближе к саням, у которых суетился Паша.
— А ну давай, Тюлькин! — взялся Паша за ручку бидона. — Подхватывай.
— Видел, что грузил? — кивнул Тюлькин на молочный бидон и с насмешливым удивлением помахал рукой перед глазами Паши. — Видел?
— Видел.
— Молочка захотелось? — язвил
— Ну, такого от мамкиной титьки не получишь, — со знающим видом сказал Паша и одним махом откинул крышку бидона. Запах спирта оглушил всех, кто стоял рядом. — Я этот дух, братцы-однополчане, сквозь металл унюхал.
Паша лихо захлопнул крышку.
— Так кто подсобит?
Несколько рук одновременно ухватились за бидон, но Тюлькин опередил всех.
— Куда прете? — огрызнулся он. — Паша, взяли давай!
38
Кирилл сидел на корточках у печки, сделанной из железной бочки, которую привезли тогда с Лоркиной Горки, и подкладывал в огонь дрова. Пламя разгоралось и бросало яркие отсветы, сжигая тени на лице. Он откидывал назад голову, защищаясь от дышавшего на него жара, и с улыбкой жмурил глаза, словно смотрел на солнце. На поленьях, скрестив ноги, примостился Коротыш.
Так и прозвали партизаны этого тринадцатилетнего хлопчика — Коротыш. Звучало прозвище ласково. В Теплых Криницах появился он в сорок первом году, летом, когда здесь проходили отступавшие советские войска. Он шел вместе с отцом, сержантом. Во время перестрелки в Теплых Криницах отца убили. Мальчика приютил старый и хворый колхозный сторож, но тот протянул недолго. Тогда Коротыш пошел в Тучу, в маенток. Там и привязался к Шалику.
— Ай, Коротыш, — засмеялся Кирилл. — Ты и в нас палил бы, когда мы напали на Тучу, а?
— Зачем вы это, дядя Кирилл? — повернул к нему недовольное лицо Коротыш.
— А если б там, в свалке, мы не разобрались и застрелили тебя? Бой же…
— Не, — убежденно помотал Коротыш головой. — Не застрелили б…
— Почему так уверен?
— У меня ж автомат был.
— И что?
— А когда у меня в руках автомат, хоть кто подвернись, а уложу.
— Меня и уложил бы. Я-то тебе и подвернулся. — Кирилл вспомнил, как бесстрашно бросился Коротыш в отстреливавшуюся караулку, как метко угодил в того, кто убил Кастуся.
— Ну зачем вы это, в самом деле, дядя Кирилл. — Коротыш сдвинул набок ушанку, на которой была пришита матерчатая звездочка. Вид у него смущенный.
В землянку вошли Ивашкевич и Тюлькин.
— Вернулся с хуторов, — кивнул Ивашкевич на Тюлькина.
— Вижу. Что скажешь?
— Казимир, — зло произнес Тюлькин. — Попа Феодосия сын.
— Опять Казимир, — неопределенно отозвался Кирилл. — А что Казимир?
— Донес, гад, на двух моих. Расстреляли. Теперь все боятся и слово мне сказать.
— Побоятся, еще бы! — вскипел Кирилл. — Он что, по-прежнему в полиции? В Лесном?
— В Лесном. В полиции. И, гад, хвалился, что пятьдесят большевиков сам лично
— Убить бы гада! — выпалил Коротыш и сконфуженно взглянул на Кирилла.
— Надо с поповским сынком рассчитаться, — сказал Кирилл.
Ирина и Коротыш, одетые как путники, ждали Захарыча у землянки. Он должен был подвезти их поближе к селу.
— Думаю, ребятки, вам удастся подрядиться к попу на недельку, — сказал Кирилл. — Хорошо, если б удалось. У попа связи с немецкими офицерами. Ну, и Казимир, конечно. Потолкаться там с умом, можно многое узнать. Рассчитываем на тебя, Иринка. А на Коротыша, что и говорить, — похлопал он его по плечу. — Рвется Казимира убить, — произнес, пряча усмешку. — Ты, Иринка, до времени уж убереги от него Казимира. Так все ясно? Неделя — срок немалый.
Ирина положила за пазуху документы, приготовленные Алешей Блиновым на потертом бланке. «И не скажешь, что только вчера сделаны…» — удовлетворенно подумала она.
Подошел Захарыч. Зубами стянул рукавицу, поздоровался с Ириной, с Коротышом, оглядел их и остался доволен.
— Жебраки! Еще бы торбу, и настоящие жебраки… Так пошли?
Пошли. Ветер сдувал с сосен холодную синеватую пыль, падавшую на лицо. Ирина прикрывала глаза. Она глубоко дышала, и перед нею все время клубилось легкое морозное облачко.
На старом заброшенном волоке, где находился партизанский транспорт, сели в сани.
Когда выехали за опушку, до самого горизонта открылось перед ними синее морозное небо. Начиналось утро. Солнце, раскаленно-красное, каким оно и летом не бывает, отделилось от земли и поплыло им навстречу. Дорога, холодная и рыжая под низким солнцем, вела куда-то в белую пустоту.
Наконец вдалеке показалось селение. Ирина и Коротыш вылезли из саней. Захарыч осмотрелся, повернул обратно. А они направились в селение. Натоптанная тропка вывела в улицу, присмиревшую от холода. Со стрех зубчато свисал набрякший снег, обложивший крыши белыми воротничками.
— Не замерз еще? — посмотрела Ирина на Коротыша.
— Ха! Как маленького спрашиваешь…
Повернули к церкви. Теперь солнце стояло над самой колокольней, и крест был тоже огненно-красный, как солнце.
Отец Феодосий как раз выходил из церкви. Он спустился со ступеней и пошел через придавленный снегом белый двор к высокому дому, выступавшему перед разросшимися елями. Он заметил путников, покосился на них.
— Доброго здоровья, батюшка, — сказала Ирина и учтиво поклонилась.
— Из каких мест? — Голос отца Феодосия настороженный, неласковый.
— Из-под Минска мы.
— А тут как?
— Проходом мы. За Брест путь держим.
— Ну, с богом, — равнодушно произнес отец Феодосий и двинулся дальше.
— Хлебца бы кусочек, — смиренно попросила Ирина. — Мы и отработать можем.
— А чего можете? — Отец Феодосий смотрел на Ирину, совсем жалкую в пальтишке и старом выцветшем платке, на Коротыша в больших, не по ноге, валенках. — Да нет, ничего не надо, — махнул рукой.