Птицы поют на рассвете

Цветов Яков Евсеевич

Шаг, шаг.

— А знаете, выглядит это даже убедительно. В самом деле, почему Иван должен убить Фрица, если он его и в глаза не видал? Гитлер же, а не он, начал войну.

— Но по нашей земле шагает-то он, а не сам Гитлер, бомбы-то на наши дома бросает Фриц, худой там или толстый. Его и должен, как вы говорите, товарищ генерал, убить Иван. И это наш боец понимает. И он убьет. — Кирилл дернул слегка плечом и посмотрел на генерала. «Разве не ясно?»

— Видите ли, нечто подобное немногословным рассуждениям вашего Петрушко мне уже приходилось слышать. Потому я и заговорил об этом…

— Война, товарищ генерал, научила нас многому. И беспощадности тоже. Даже таких вот простых и добрых наших людей,

как Петрушко.

— А там, где вы сброситесь, бойцы ваши увидят такое, что и после войны не забудут. Читали же вы донесения оттуда!

Кирилл кивнул.

— Вчера был у меня разговор с одним товарищем, — размеренно продолжал генерал. — Поражение, говорит, поражение… Далеко, говорит, отступили… — Пауза. Шаг, шаг. — Да, отступили. Далеко. И трудно нам, да… Правде надо смотреть в глаза. Особенно нам, военным, и на войне. Но видеть же надо не только сиюминутную ситуацию! Гитлер может еще наступать, да. Но победить — нет. Ваши товарищи понимают же это…

Кириллу показалось, генерал не утверждает, — спрашивает.

— Что касается отряда, товарищ генерал, то он свою задачу выполнит.

— Конечно. Армия!..

Кирилл молча смотрел на генерала, как бы ожидая — что тот скажет дальше.

— Вы знаете, я старый солдат, — понизив голос, продолжал генерал. — Армия — моя юность, молодость моя и, как видите, старость тоже. Не одна война вошла в мою жизнь. Ну, хоть Мазуры. Помните? Вместе же с вами хлебнули тогда. Так вот, принято считать, если войне предшествует дипломатическая перепалка, заблаговременное вручение ноты и прочее такое, тогда начало войны не внезапное. А что, скажите, меняется? — Он умолк, будто искал ответа. — Артподготовка, бомбежка, наступление танков и пехоты отодвигаются на день, или на неделю, или на месяц, так?

Кирилл увидел, в серых, казалось, тусклых глазах генерала что-то зажглось, лицо изменилось, даже скулы проступили остро и жестко, и это совсем не совпадало в представлении Кирилла с усталым, ровным начальником, каким был генерал полчаса назад. Генерал опять закурил. Он сделал глубокую затяжку и медленно, как бы успокаиваясь, выпустил голубоватый дым.

— Враг всегда известен задолго до того, как объявляет войну или нападает вдруг. Ведь собака потом, сначала щенок? Да, договор о ненападении давал нам какую-то отсрочку. Но народ наш знал, кто такой Гитлер.

Кирилл понимал, что в сердце генерала, как и в его, накипело, и хотелось, пусть таким образом, чуть облегчить боль.

— А и немцам придется пережить свой сорок первый… Через год, через два, через десять лет… Но для них это будет развалом, — убежденно произнес генерал. — Нет у гитлеровцев идеи, понимаете… Уничтожение других народов не может быть идеей никакого народа. Разбой может объединить банду, даже очень большую, но не народ.

Снова долгая пауза. Будто запнулся.

— А пока — беспощадность, беспощадность… — В голосе генерала опять слышалось утомление.

«Конечно, — подумал Кирилл, — милосердие не может найти места в мире этого человека». И как бы своим мыслям в ответ, услышал:

— У меня погибла семья. Вся. — Генерал закрыл глаза, крепко, словно не хотел ничего видеть, и длилось это несколько секунд. Он сделал шаг к столу, хлебнул глоток холодного чая, постоял, о чем-то раздумывая, и выпрямился. — Ну, у многих теперь бомба и все такое.

— Понимаю вас, товарищ генерал.

Иван Петрович рассказывал Кириллу: узнав о случившейся беде — было это ночью, — он вместе с генералом помчался к его дому. Когда автомобиль остановился на углу, где в их представлении еще высилось погруженное в сон здание, они увидели огонь и дым. «Камни горели, как бумага», — говорил Иван Петрович.

— Обыкновенное дело. — Голос генерала звучал уже сдержаннее. — Обыкновенное дело.

Он было двинулся, торопливо,

словно хотел отдалиться от того, с чем не мог совладать и что принесла сюда, в эту комнату, вдруг заговорившая память. Но, как бы вспомнив, что комната слишком тесна, задержался и по-прежнему ступал медленно, теперь уже тяжело. Он вернулся в ту ночь, к огромному, посреди улицы, костру из человеческих жилищ, куда примчался с Иваном Петровичем, слышал, как рушились этажи — пятый, шестой, седьмой, словно вниз падал и падал гром. Он не мог смотреть на красные развалины, придавившие жену, дочь, внуков. Он смотрел в небо, но в черной высоте видел только багровый круг над собой. «Удивительно, в такие минуты на ум приходят всякие пустяки. Ну хоть этот круг…» — подумал он.

— Обыкновенное дело, — глухо повторил генерал.

А Кириллу слышался голос Ивана Петровича: «Всю ночь старались что-то сделать. Пожарники, бойцы, соседи растаскивали каменные глыбы, разгребали щебень. Искали, искали. И нашли. Обугленные трупы».

— Война… — склонив голову, сказал генерал. Видно, он все еще был там, у развалин.

Взошло солнце, и в свете дня померкло полыхавшее пламя. Но раздробленные бомбой стены, куски каменных лестниц, скрюченные потолочные балки выглядели гораздо страшнее, чем ночью; и ветер, пролетавший над пожарищем, становился теплым, почти горячим. Сильно пахло жженым камнем и железом и чем-то приторным и тяжелым, и запах этот забил все запахи городской улицы. И вдруг он услышал рядом с собой неровные, трудные шаги и оглянулся, посмотрел по сторонам. И понял, это ступает он сам. Вчера утром, вспомнилось, когда выходил из подъезда, от дома до самых стен здания напротив тянулась длинная широкая тень. Теперь только узкая полоска, начинавшаяся у его ног, темнела на развороченном тротуаре. Он споткнулся, посмотрел под ноги: скобой вверх лежала дверная ручка, и странно было видеть ее на земле. «Опять ерунда какая-то: скоба… тень». Он сделал шаг, ступил на лестницу, здесь ступени обрывались, над ним угрожающе высилась рассеченная надвое стена, и над пустотой обвалившихся этажей, державшаяся на одной верхней петле, косо болталась дверь, будто кого-то впускала и выпускала. Когда дверь отворялась, он видел обломок пола, на нем чернело обсыпанное известкой пианино, а возле лежала в раме умытая утренним светом березовая роща, и чистое теплое небо, накрывшее рощу, тоже лежало, притрушенное пеплом; и эти березы, и это небо казались жалкими под другим, живым небом, перед которым раскрыл свои искромсанные внутренности мертвый дом. Может быть, это и есть четвертый этаж. Этаж, на котором он жил. Внизу, на асфальте, сверкнуло битое стекло, и в нем дрожали робкие отблески еще не успокоившегося пламени.

— Сегодня как раз год. После бомбы…

Кириллу тоже хотелось встать и тоже шагать по комнате, шагать, шагать. Так, наверное, легче. Он подумал: «Сколько было в нас терпимости, и доброты, и всякого такого, на которое не всегда имели право».

— Товарищ генерал…

— Ничего, ничего… — с каким-то виноватым видом поднял генерал руку. — Это я потому, что завтра вы уже будете там… возле тех, кто это сделал… кто это и сейчас делает… и в меру ваших возможностей будете уничтожать их, чтоб они не могли это делать. — Он опустил напряженно сжатый кулак на стол.

Словно выговорившись, генерал умолк. В нем снова чувствовалась внутренняя сила. Перед Кириллом сидел уже тот самый человек, который водил карандашом по карте, объясняя обстановку в районе выброски десантников.

— Вам надо еще раз побывать у товарища Кондратова.

Генерал наклонился к телефону, набрал нужный номер. Разговор был короткий. Генерал положил трубку на рычаг.

— Так вот, товарищ Кондратов ждет вас через час.

8