Птицы поют на рассвете
Шрифт:
Ивашкевич посмотрел на Казимира:
— Говоришь, пятьдесят большевиков?
Казимир вздрогнул.
— Значит, пятьдесят? — скрестил Ивашкевич руки на груди, они заметно дрожали. — Это вдвое больше, чем тебе лет. — Он перевел взгляд на попа. — Батюшка, а как же то самое «не убий»? Или, верно, заповедь эта обращена только к нам?
Поп как бы и не слышал вопроса. Он стоял возле Паши и, прикрыв маленькие глазки, раскачивался из стороны в сторону и все время исступленно бормотал: «Господи помилуй… господи помилуй…»
— А
— Господи помилуй, — захныкал поп в голос.
— Помилуй? — гневно сощурил глаза Ивашкевич. — Скажите, чем заслужили они это — помилуй? Такого вопроса не задавали себе, батюшка? Выходит, греши, подличай, а возмездие — так господи помилуй?
— Явите милосердие, — лепетал поп, и плакал, и качал головой.
— Милосердие? — с удивлением посмотрел на него Кирилл. — Это еще что? Быть милосердным — божье дело. Мы же справедливы. И потому говорим: смерть им. Паша, веди!
39
В темноте, тронутой редкими огоньками предрассветных окон, Оля и Аксютка и не заметили, как выбрались на окраину, как вышли за город.
Город остался позади. Они шли по пустынной заснеженной дороге, встречный ветер бил в глаза. Валенки глубоко погружались в снег, и было трудно передвигать ноги. Аксютка, опустив голову, закутанную платком, прижималась к Оле, чтоб не отстать. Оля несла корзинку с солью, мылом, свечами, спичками.
Ветер крепчал.
— Холодно, — одеревеневшими губами призналась Аксютка. — Мороз и в варежки залез.
— Суй руку под мышку мне, — сказала Оля. — Потерпи, войдем в лес, теплее будет.
— Это я так… — Но руку в варежке Оле под мышку сунула.
Посветлело: их настигало утро. А может, это снег первозданной чистоты источал свет, синеватый и холодный.
Мимо пронеслась машина. Оля и Аксютка не успели посторониться, их обдало сильными снежными струями. Проскочив вперед, машина вдруг затормозила.
— Олька, видишь?
— А ты не видь, вот глупыха. Нас не касается, и все. Вот глупыха. Идем своей дорогой, и все.
Машина дала задний ход и остановилась. Из приоткрывшейся дверцы высунулась голова.
— Ком… Ком!.. — позвала голова. Оля и Аксютка стояли у машины.
Откуда? — недоверчиво разглядывал немецкий офицер большие грубые валенки, поднятые облезлые заячьи воротники, крестьянские платки. — Куда?
Оля смущенно улыбнулась. Ходили на базар: что купили, что и выменяли, — показала корзинку. А идут домой, на хутора.
Офицер еще раз оглядел девушек, должно быть, успокоился, захлопнул дверцу. Машина рванулась, выдирая под собой густые лепешки снега и отшвыривая их назад. У домика дорожного мастера свернула на Чернобродский лес.
— И смотрел же на корзинку, — сказала Аксютка. — Думал, наверно, гранат полно.
— Видела, куда повернули? — шепнула Оля.
— А то нет, — дернула Аксютка плечом.
— Интересно. — Машина,
Вот и они подошли к домику дорожного мастера. Еще километра полтора, и дорога — лесом. Потом через лес километров четырнадцать, и повернуть на березы, и еще с километр чащей, а там Медвежье урочище и на пригорке — избушка Кузьмы.
Оля заторопилась:
— Мороз и правда берет.
А лес впереди словно поднявшаяся над дорогой огромная тень. Перед глазами взлетали космы серого ветра, и тень эта пропадала, потом снова возникала на том самом месте.
В лесу воздух снова потемнел, и девушкам могло казаться, что они все еще там, на окраине города, дожидавшейся рассвета.
Дорога давно ушла в сторону, а они все брели лесом.
— Ну, Аксютка, держись. Теперь уже скоро.
— А я держусь…
Аксютка шагнула и по пояс провалилась в снежный намет. «Ай, малышка…» — протянула Оля руку Аксютке. Та уцепилась за нее и, натужившись, выбралась из снежной глубины. «Что весной, что осенью, что зимой не так просто пробраться к Кузьме», — подумала Оля. А идти целый километр по нетронутому снегу. Сугробы, наметы. До чего же труден этот последний километр…
Девушки увидели пригорок, напоминавший медведя, опустившегося на все четыре лапы. На пригорок вела едва приметная тропка.
Оля постучалась в черное окошко. Через минуту в раскрывшейся двери стоял Кузьма с ружьем. Он смотрел на Олю, на Аксютку.
— Гляжу, кто это там мне снег топчет?
— А мы замерзли. А мы есть хотим.
Девушки, тяжело дыша, переступили порог. Они припали к натопленной печке и несколько минут даже шевельнуться не смогли.
— Щи вон в казане, — показал Кузьма на припечек. Он сверлил Олю своими маленькими глазами под густыми смолистыми бровями. — Говори, случилось что?
— А вот что. — Оля повернулась к нему лицом. — Передайте дядьке, чтоб завтра утром в Черный Брод на кабана вышел. Новогодняя гулянка. Федор сказал, вы знаете, какому дядьке.
— Как, говоришь? — заволновался Кузьма. — Завтра утром… Черный Брод… На кабана… Так? — Сдержанный, угрюмый, он весь зажегся, кинулся к овчине, висевшей у входа, натянул на голову шапку, ружье — на плечо.
Оля знала, что принесла какую-то важную весть. Она еще не видела Кузьму таким возбужденным, торопливым и поняла, что весть очень важная. Она рассказала о машине, встреченной на дороге.
— Допрашивал — откуда-куда. Машина повернула на Чернобродский лес. Я хорошо видела.
— Как, говоришь? На Черный Брод?
— Ну да.
— Дальше Снежниц не пройдет, — произнес Кузьма, не глядя на Олю. — От Снежниц на Броды только санная дорога. Значит, машина туда…
Оля сообразила: говорит самому себе.
— Девча, — бросил Кузьма на ходу, — запирайся. Переночуете тут. А утром тронетесь обратно. Ключ под правую стреху сунете.
Он быстро скрылся за елями у избушки.