Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Легки на помине, — сказал он.
— Случилось что? — в упор посмотрел на него Масуров. — В «Шпрее»?
— Мне откуда знать? Все новости у тебя.
Кузьма увидел, что лицо Масурова посветлело. Масуров и Янек вошли в избу.
— Жду вас, жду, — встретил их Лещев.
Кузьма в овчине, с ружьем через плечо вернулся и остановился у стола: послушать, что нового привез Масуров.
— Так в городе все как будто в порядке, — сказал Лещев. — Шесть мин лежат в корзинах на чердаке у Зоси Христофоровны. Я их проверил. Не только «Шпрее», весь квартал можно ими положить на землю. В общем,
— Порядок. — Масуров приложил ладони к самовару, грелся. Потом взял кружку, налил кипятку. — Как стемнеет, шесть наших полицаев, с удостоверениями, конечно, будут патрулировать около «Шпрее». Вечером же переправим в город трех немецких офицеров.
— По-немецки лучше немцев говорят… — скривились в усмешке губы Янека.
— И Янек с ними. Тоже офицер, — добавил Масуров.
— Толково, — сказал Лещев.
— И восемь девушек будут находиться на наблюдательных пунктах — от «Шпрее» до домика Зоси Христофоровны. Каждая знает свое место. И чуть что — сигнал. — Масуров выпил кипяток, посмотрел на казан, на тарелку с хлебом.
— А есть хочется как!.. — с удовольствием потянулся он к казану.
41
В три ноль-ноль мир казался огромной черной пещерой, только березы, словно белые свечки, проступали, почти не тронутые темнотой. А мороз такой — стволы трещат.
Лес, лес… «Хоть ветер сюда не проходит», — подумал Кирилл. Он чувствовал, как борются в нем жар и озноб.
Постепенно лес редел, и там, где деревья были реже, ветер настроил длинные высокие наметы, они лежали спокойные и пышные, их надо было обходить.
— Столько лишнего из-за этого шагать, — сказал кто-то у плеча Кирилла.
— У зимы, братец, дороги кривые, — откликнулся тот.
Показалась опушка. За опушкой проступал день. Но здесь, в лесу, еще клубились остатки ночи. Как белые скирды стояли впереди сугробы, за ними стлалась голая полянка. Снег на ней светлый, чистый, нетронутый, еще ни одного следа на сверкающей белизне — ни птицы, ни зверя, ни человека.
Потом в небе, затянутом синим льдом, показалось багровое дымное солнце, и воздух и снег стали малиновыми. Словно бьющие из-под снега лучи, зарделись молодые сосенки. У ног зажигались мгновенные искристые огоньки, и можно было рассмотреть каждую снежинку в отдельности, сухую, звездчатую.
Здесь было место засады.
В маскировочных халатах врылись бойцы в снег, словно растворились в нем. Высокий кустарник отделял их от большака, покрытого, как голубоватой жестью, передувами. За большаком виднелся сосняк. Сосны гордо держали свои бело-розовые купола и отбрасывали на снег четкие черные тени, будто узкие траншеи тянулись от сосен.
День выдался ясный, ветер раздувал серебряный огонь мороза. Мороз пробирал до костей. С трудом шевелили бойцы задубевшими пальцами в рукавицах. Из глаз выступали слезы и тут же, не успев скатиться, замерзали. Стужа забивала дыхание, игольчатый иней плотным венчиком обметал окаменевшие рты.
Наконец вдалеке показались всадники. Копыта слышно постукивали о смороженный снег, поднимая белую пыль и отбрасывая ее назад. Затем по большаку поплыли устланные коврами
Вот-вот даст командир сигнал…
Но сигнала не было. Всадники и сани шумно прокатили мимо.
«Рыба крупная, — размышлял Кирилл, — и сети надо расставить разумно. Когда будут возвращаться с охоты, вот тогда…»
И опять мучительно долго тянулось время. Лежать, лежать, терпеливо ожидая. Кирилл чувствовал, как замерзли руки, ноги, они словно отделились от тела. А все тело, охваченное жаром, как бы не поддавалось морозу. «Прямо костер во мне…» — стиснул зубы Кирилл. Но жар сделал его таким слабым, даже дышать становилось трудно. Закрыть глаза, закрыть глаза и ни о чем не думать. Надо собраться с силами. Иначе он совсем ослабнет. Он совсем ослабнет, и все задуманное накроется. «И надо же, такое невезенье». Кирилл старался притерпеться к этому своему состоянию. «Вон на сосны, что ли, смотреть». И он всматривался в сосны по ту сторону дороги, стволы их были уже не светло-ржавого цвета, а какие-то сизые, и тени их удлинялись и удлинялись, и давно пересекли большак, и ползли дальше. Он ждал, пока тени дотянутся до кустарника, потом до того сугроба, потом вон до того перемета, — это шло время.
«Самое неприятное в конце концов не опасность, подстерегающая тебя, а ожидание этой опасности, — переживал Кирилл. — Это расслабляет волю, внушает страх и еще черт знает что…»
Кирилл и не заметил, как из глубины леса надвинулся мрак и сгладил все, что днем делало сосны соснами, кусты кустами, сугробы сугробами, — все пропало… Вдалеке послышались веселые голоса. Конечно же, гитлеровцы удачно поохотились. Голоса все ближе, все отчетливее конский топот, скрип полозьев. Дорога покрывалась светом, должно быть, от фонарей на санях.
Мимо Ивашкевича и Хусто, лежавших в начале цепи, проскользнули первые сани, и вторые сани, и третьи, и четвертые. В желтоватом свете фонарей вырисовывались фигуры, проступали лица тех, кто сидел в санях. Приблизились пятые сани, высокие и широкие. «Гебитскомиссар? — дрогнул Ивашкевич. — Он? Он!..» Генеральская форма. И офицеры с ним. В ногах генерала — собака. «Сани-козырь», — понял Ивашкевич. Он увидел, собака подняла голову и насторожилась. Ивашкевич перестал дышать. Вдруг залает? А сигнала нет. Открыть огонь должен Алеша Блинов, как только до него дойдут передние сани. С пулеметом укрылся он под высоким кустом в самом конце линии.
Потом сани эти шли мимо Петра и Захарыча, мимо Михася и Натана, мимо Толи Дуника, подходили к середине цепи, там лежали Кирилл, Коротыш и Тюлькин. Сани с собакой плыли дальше.
Дальше были Левенцов и Паша. Собака поводила ушами. Вот кинется. «Эх», — проглотил Паша стон нетерпения. Левенцову показалось, что тот чуточку улыбался — улыбка выражала презрение к страху. Левенцов знал, острая опасность зажигала Пашу, и он ощущал тогда подъем сил, желанную напряженность нервов.
Немцы, радостно-возбужденные, не заметили, что собака заволновалась, и продолжали путь.