Птицы поют на рассвете

Цветов Яков Евсеевич

Федор присел на корточки, упираясь запрокинутой головой в переднюю стенку кузова, связанные сзади руки не давали привалиться к ней спиной. Он догадался, что машина повернула от тюремных ворот направо и катила прямо, потом левый поворот и снова прямо, еще раз влево… «На базарную площадь, — подумал он. — Дорога туда. А больше и некуда». Он ясно представил себе улицу, на которую — думал он — вынеслась машина, словно свободный, как бывало, шел сейчас по ней. Вот поравнялась машина с костелом, почти скрытым разросшимися тополями, и по обе стороны пошли одноэтажные домики… Опять направо, значит, кончился квартал — свернули как раз перед угловым трехэтажным домом с номером «семнадцать». Федор закрыл глаза, припоминая обвалившийся балкон, заколоченную дверь в среднем подъезде. Не раз бывал он здесь, в явочной квартире обкома. А машина катила дальше. «Конечно, на базарную. Больше некуда…»

Он был спокоен. В последние дни им окончательно овладело спокойствие, то каменное спокойствие, которое ничего сквозь себя не пропускает. И он был прочно огражден от страха, от всего, от надежд на спасение тоже. Надежды эти, возникавшие только потому, что были ему нужны и он искал их, придумывая какие-нибудь самые неожиданные, счастливые обстоятельства, теперь мешали, могли поколебать твердость, которую обрел, и он стал бы слабее. Нет, о спасении он не думал, его и быть не могло, спасения, с этим примирился еще там, в тюремной камере. Обыкновенное дело в конце концов. Гибель на войне дело совсем обыкновенное. И что ужасаться! Не он первый, не он последний. Все-таки дорого заплатили они за его смерть, и, умирая, он знал об этом. Не каждому солдату дано такое… «Мы квиты. Черт с вами, убивайте…» Он слышно вздохнул. Вспомнился разговор с секретарем подпольного обкома Лещевым, когда предложил поручить дело с рестораном «Шпрее» подходящему, казалось, товарищу — политически грамотный, ни выговора, ничего такого… Потом узнал Федор, что тот, испугавшись

риска подпольной работы, скрылся куда-то в деревню, говорили, к теще. Наверное, сидит в эту минуту на корточках, как и он вот тут, в кузове, и топит печку в тещиной избе… «Подлец!» — презрительно подумал Федор.

Он посмотрел на Олю. Поджав колени, уткнулась она лицом в угол, пола пальто и край платья подвернулись, и в холодной темноте кузова белела открытая ее нога — кусочек стыдливой белизны жизни. «Плачет…»

— Оля, — позвал тихо. — А Оля…

Он увидел, Оля повернула голову.

— На базарную везут. — Сказал только для того, чтоб услышать ее голос и убедиться, плачет или не плачет. Почему-то именно это занимало его сейчас. «Хорошо б не плакала».

— На базарную? — Оля даже вскрикнула, удивленная.

«Почему удивилась? — не понял Федор. — Не все ли ей равно?»

— Разве на базарную? — смятенно повторила она.

Федор не откликнулся. «Значит, не плачет. Крепкая девчонка! Все будет в порядке», — успокоился он. Ноги заныли, и он выпрямил их, слегка задев плечо Мефодия. Тот, когда его бросили в машину, упал и растянулся между ним и Олей. Он лежал навзничь, вертелся, никак не мог улечься как следует. «Суетной… — добродушно усмехнулся Федор. — И сейчас суетной…»

— В кармане махра. Как раз на цигарку. Последнюю. А не свернуть… — сердито сопел Мефодий, и слышно было, как пытался он ослабить веревку и высвободить руку. — От сволочи… — ругался он. — И покурить не придется. От сволочи!..

— Ничего, старина, — сказал Федор мягко, обыденно. — Ладно бы, конечно, подымить напоследок… Да ничего… Не огорчайся.

Федор провел языком по сухим губам, ему тоже хотелось курить. Но старался не думать о куреве. Он думал о жене, о сыне-малютке, и это увлекло его. «Все-таки надо было проводить их, хотя бы до узловой…» — пожалел он. Но он торопился в обком — срочно вызвали, как раз на тот час, когда отходил поезд. Так толпились возле вагона, что и поцеловать их не смог. Еле втиснул в тамбур. Потом через окно просунул два тугих свертка, приготовленные женой в дорогу. «Едем с нами, — убеждала жена. — Какой ты там работник теперь, из тюрьмы только выбрался. Враг народа же… Кто тебе что доверит? Подумал бы…» Потом еще, уже со слезами: «И зачем тебе? Отблагодарили тебя, хватит…» Это она о трех с половиной годах тюрьмы напомнила. Что ж, было это… Наговор. Ну, разобрались. Выпустили. Федор нахмурился: «Ты путаешь идею со всякими случайностями. Вот твоя ошибка в чем. Важно знать, что тебе нужно в жизни. А еще важнее не ошибиться в выборе, что именно тебе нужно. Я выбрал. Правильно выбрал. И все остальное несущественно». Этого не сказал ей, об этом он сейчас думал. А сказал: «Езжай, езжай. Сама скоро сюда вернешься…»

Кузов тряхнуло, голова свалилась набок, и Федору показалось, что так даже удобней. «Сквер, наверно, проехали. Сейчас должна быть базарная площадь».

Половина двенадцатого. Гости начинают съезжаться. «Немцы — народ точный. Все ко времени будут за столом», — уверен Федор. Теперь минеров уже не пришлют. В этом Федор тоже уверен. Не при генералах же и офицерах, не при дамах ходить по залам с миноискателями. Днем проверяли же. Но Федор все-таки волнуется. Пять мин замедленного действия скрыты в запертых буфетах, во всех трех залах, одна мина заделана в пол, покрытый ковром, в самой середине главного зала. Шесть мин. Последнюю мину Мефодий принес в сумерки. Каждый раз его сопровождали два-три полицая, а поодаль шел за ним офицер, шел как бы по своим делам. Почти у самого домика Зоси Христофоровны Мефодия останавливали, спрашивали, что несет в корзине. «Не видят, что бутылки?» Он отвечал: вино. И подозрительны же патрули в этот предновогодний день! И Мефодия вели в «Шпрее», и Федор, владелец «Шпрее», подтверждал: да, вино. И благодарил господ полицаев, охранявших его посыльного. «Может, угостятся господа? Чуть… Возбраняется, служба? Спасибо, спасибо…» Молодцы партизаны. И «полицаев» подкинули, и «офицеров» нарядили, доволен Федор. Уже одиннадцать тридцать пять. Взрыв — в двенадцать десять. Значит, через тридцать пять минут, — смотрит Федор в угол на часы с розовым фарфоровым циферблатом. Вспомнил, что купил их за бесценок — на продукты выменял у кого-то. Часы заведены по берлинскому времени. По этому времени будет встреча Нового года. В каждом зале на отдельном столике по приказанию устроителей вечера поставлен «Телефункен». Веселую музыку посылает сюда Берлин, усмехается Федор про себя. Входят гости, парами, группами. Гостей встречают у входа два офицера. Яркие люстры положили позолоту на белые скатерти, на приборы, на бутылки с вином, кажется, что с потолка бьет солнце. Умудрился же так поставить дело, — Федор сам удивляется. Он получил крупную ссуду, — позаботился гебитскомиссариат. Говяжьи туши, которые по указанию обкома передавал ему партизанский отряд, как ни говори, а доход, и немалый. Да махинации кое-какие… И ресторанчик же!.. — любуется Федор. «Нашел о чем думать! Нашел о чем думать!» — сердится на себя. Это чтоб как-то успокоиться, понимает он. «А хоть бы и так! Нашел о чем думать…» Внутри у него все дрожит от волнения, все напряжено, он еле передвигает ноги. Гостей уже много. За столами становится шумно. Он снова взглядывает на часы: одиннадцать пятьдесят. Оля, Варвара и Аксютка возятся на кухне, помогают поварам, они уйдут точно без десяти двенадцать, они должны успеть отойти достаточно далеко. Сам он выскочит из «Шпрее» потом. Он знает когда. Уже одиннадцать пятьдесят восемь. Гости наполняют бокалы. Встают. Ожидают торжественного звона из Берлина. Федор в черном парадном костюме ходит вдоль столов, весь на виду, внимательно следит за официантками — фрейлейнами из гестапо. Его должны видеть. Его обязательно должны видеть. Но осталось всего одиннадцать минут… Пора выбираться… «Вон там мало шампанского», — требовательно показывает официантке на край стола, басовитый голос его звучит достаточно громко. Ничего, ничего, он сам принесет шампанское. Медленно, с достоинством идет через зал. «Три минуты», — лихорадочно отсчитывает он. Проходит кухню, что-то говорит кулинарам-немцам, тоже присланным гестапо, открывает дверь во двор — еще четыре с половиной минуты, судорожно чувствует он время. Он уже во дворе, погруженном в темноту, как в воду. И — рывок. Во весь дух бежит через двор. В самом его конце котельная, добежать бы до котельной, а там калитка, она отворена, а там — улица, и за угол бы, успеть бы в подъезд трехэтажного кирпичного дома… Он бежит через двор — две минуты, даже три — еще полминуты можно — секунду еще… А там калитка, задыхается он, а там улица и за углом подъезд трехэтажного дома. Скорее, скорей… Ноги дрожат, такие тонкие, такие слабые, такие ненадежные. Все — конец — все — точка — и до калитки не добежать… Он успевает влететь в подвал котельной, и яростный гром прижимает его к холодным и гудящим каменным плитам пола…

Олю охватило волнение, когда Федор сказал, что везут их на базарную площадь.

А базарная площадь уже перед ней, совсем живая, настоящая, с каменной оградой, обросшей по кромке травой, хоть и поздней, блекловатой, и Оля, довольная, шла меж длинных деревянных ларей с корзинкой, думая о соли, о мыле, о спичках, которые удалось купить и выменять, особенно радовалась баранкам для дедушки Нечипора, шла к выходу, к распахнутым воротам. У ворот все и началось, в полдень, — хорошо помнила она и помнила того, носатого, с выпученными глазами немца, он оттолкнул ее от ворот: «Цурюк…» Потом вместе с другими везли ее в машине, в открытой, и она видела улицы своего города. И тогда, как и сейчас, везде появлялся Володя, такой, как всегда, чуть веселый, чуть застенчивый, чуть влюбленный. Конечно же, это он делал вид, что чуть влюблен, а на самом деле любит ее всем сердцем, она-то знает… Потом — поезд, шедший в Германию, в нем тысяча советских юношей и девушек. И нападение на состав. И хмурый Янек. И ночной стреляющий лес, и Трофим Масуров в том лесу… На базарной площади, у ворот все и началось. А теперь опять туда же?..

Она сжалась, как будто это имело значение. И удивилась, что это занимает ее. Все, о чем только что думала, как-то рассеялось, пропало. Да и думала о многом сразу, неясно, вперемешку, отрывочно, вскользь, и потому ничто в сознание глубоко не западало. Будто у нее еще останется время обо всем подумать спокойно, обстоятельно. Сейчас мысль, что везут их на базарную площадь, вытеснила все. Даже мысль о Володе.

Оля почувствовала, что ей тесно, что не хватает воздуха, как в тюремной камере. Почудилось даже, что она все еще там и кто-то бессмысленно расшатывает камеру. И еще показалось, что бросили ее глубоко в ночь и она несется среди этой ночи, равнодушная ко всему. Это было не слепое, покорное ожидание, это была внутренняя примиренность с тем, что должно произойти. Она приучила себя к мысли, что все это уже произошло когда-то, осталось где-то позади, и теперь тяжелым воспоминанием вернулось к ней. Нелегко привыкала к такой мысли. Сначала был страх, и, обезумев, металась она по камере, и был крик, который никуда не доходил, заглушенный камнем, и мгновенные, вдруг возникавшие надежды были, такие слабые, как больная улыбка на измученном лице, и снова в сердце врывался ужас. Потом постепенно приходила ясность, утешающая ясность. Неизбежного не отвратить, и это придавало силы, и уверенность

в себе уже не отступала, разве только ненадолго, ночью.

А Федор все всколыхнул в ней: базарная площадь!..

Оля попробовала пошевелить руками и не смогла, веревка цепко впилась в запястья.

— Долго еще?

— Нет, — сказал Федор.

Ей, собственно, безразлично, долго ли еще вот так лежать в кузове. Просто хотелось говорить, чтоб не испытывать одиночества. Сейчас оно было бы особенно мучительным. Накануне, вчера, их свели в общую камеру. А три недели сидела в одиночке. Допросы, допросы. Они длились часами, допросы. Ее допрашивали чудовища, у которых и лица, и глаза, и кулаки не как у людей… Не может же человек иметь свинцовые кулаки, не может же человек разбивать человеку скулы, челюсть, переносицу… И еще сейчас колкая боль не ушла из тела и возвращала в ту длинную, мутную комнату, в которой, казалось, даже воздух причиняет боль, и плечи сами собой сжимались в ожидании удара чем-то тяжелым и острым. Вспомнила, как после допроса, истерзанная, забылась она в коротком сне, и сквозь сон услышала: скреблась мышь. Быстрый шорох по цементному полу даже обрадовал ее — мышь, мышь… Рядом было живое существо, может быть, в углу, может быть, под койкой. Она открыла глаза, но в черноте камеры ничего не увидела. «Мышь побегает-побегает и юркнет в норку — уйдет на свободу, на свою свободу, — подумалось, — ей никто не помешает сделать это…» И еще подумалось, что в городе, наверное, уже светает, и скоро опять поведут на допрос. И куда бы ее ни везли в этом мрачном кузове, ей легче, чем там, в камере и на допросах: рядом Федор, Мефодий, и самого страшного в ее положении — одиночества — не было.

Переспросила:

— Долго еще?

— Нет.

Он, наверно, понял ее, Федор. И Оля благодарно посмотрела на него. Но во мраке он не видел ее взгляда.

— Даже стен не осталось, — произнес он вдруг. Ей послышалась спокойная радость в его тоне.

Она видит, как Варвара украдкой надевает пальто, ищет глазами Аксютку, дочь. Варвара ничего не знает. Она догадывается, что затеяли что-то серьезное. Знает только: непременно, непременно, непременно уйти без десяти двенадцать, уйти незаметно, уйти подальше. С Аксюткой. А за театром, по другую сторону колонн, подождут они Олю. Варвара и Аксютка выходят во двор. Скоро выйдет и Оля. «Не одновременно же всем уходить…» И сразу у «Шпрее» натыкаются на офицера. Словно ждал их. В его руках вспыхивает фонарик, и Аксютка видит: офицер. Варвара дрожит от страха, Аксютка — нет, Оля сказала ей об офицере. У самого театра Оля догоняет их. И тоже в сопровождении офицера. Позади раздается грохот, будто рухнули там все дома, и, разрывая ночь, широко вскидывается вверх огонь, и уже вспыхнуло над городом небо и растопило черноту. Все безотчетно припадают к стене театра. «Здорово!» — облегченно восклицает Оля, и вдруг ее охватывает безудержный смех. «С ума сошла!» — офицер больно сдавливает ей локоть. «Здорово же, Янек! Ты посмотри…» — захлебываясь, произносит Оля и, спохватившись, прижимает ладонь к губам. Но она уже не смеется, она плачет. «А дядя Федя? — тревожится Аксютка. Она ни к кому не обращается. — А дядя Федя?» Грозный шепот того же офицера: «Прекратить, дьявол бы вас побрал!» Топот сапог. Недалеко. В руках офицера снова вспыхивает фонарик. Оля узнает: полицаи. Они говорят: «Пошли». Оля, Варвара и Аксютка идут за ними. Офицеры, должно быть, стоят еще немного у стены театра, потом — слышно — и они уходят. А улицы, несколько минут назад еще тихие, темные, — что с ними? Похоже, по ним проносится буря, возникшая внезапно. Машины, машины, мотоциклы. Огоньки фар. Стрекот, бег, крики. Как тронутый муравейник. Оля крепко стискивает руку Аксютки. Та понимающе откликается. Так и тянет оглянуться, так и тянет, и они поворачивают голову. Тяжелыми и быстрыми валами катится в небо красный дым, и девушкам становится весело. Они уже на окраине, Оля знает. Голубые, белые, зеленые заборы, невысокие и редкие, и за ними — домики, сады. Даже темнота не может подавить это, Оле верится, что все равно видит и домики и сады, потому что помнит это, она бывала здесь не раз. На воскресниках. Память выхватывает из ночи и расцвеченный парк, высаженный в позапрошлом году, и новую электростанцию за парком. «Новая электростанция, — усмехается Оля. — Камни теперь…» Она смотрит во тьму, в ту сторону, где стояла электростанция. Резкий шепот обрывает ее мысли. «Сюда давайте». Полицаи открывают калитку. Три коротких стука в окно. Потом еще два. «Здесь, женщины, переждете…» И, не дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет на стук, полицаи исчезают в черном воздухе, за калиткой. Кто-то невидимый во мраке открывает дверь. Чьи-то руки втягивают Олю, стоявшую впереди, в домик, Варвара и Аксютка вваливаются за нею вслед: должно быть, сени — как и на улице темно. Потом они переступают порог. Тусклый свет лампы не достигает стен, и кажется, комната уходит в темную бесконечность. У стола, накрытого плюшевой скатертью, стоят Масуров, Мефодий. «Молодцы», — шагает Масуров навстречу. Почему именно они молодцы? — не понимает Оля. Она видит, Масуров взволнован. На диване незнакомая Оле седая женщина, она бледна, щеки ее подергиваются. Нервно перебирает пальцами бахрому платка, прислушивается к окну, поднимается, снова садится. Все молчат. Такое ощущение, что и сама комната напряжена, как сильно натянутая струна. «Пойду, Зося Христофоровна, — говорит Масуров наконец. — Пойду по цепочке. Надо встретить Федора». Федора? — вздрагивает Оля. Она вышла из «Шпрее» без трех минут двенадцать. Федор еще оставался там. Успел ли выскочить? — сжимается сердце. А если и успел, то далеко убраться не мог. Предчувствие непоправимого проникает в грудь. «Федор, Федор…» Масуров уходит. Тихо в домике и страшно. Три раза дребезжит стекло в окне и еще два раза. Зося Христофоровна направляется к двери. Янек! На нем лица нет, видит Оля. «Плохо, — говорит он. — Федора схватили. Оглушенного, его нашли в подвале котельной. Плохо!» Дольше оставаться здесь нельзя, это ясно. «Все поднято на ноги, — говорит Янек, ни на кого не глядя. — Облава». Надо уходить. Сейчас же. Пока ночь. Все дороги из города перекрыты. На улицах патрули. Проверяют каждого, идут из дома в дом. Янек отодвигает диван, приподнимает половицу, достает автомат. «Попробуем пробраться лесом, — говорит он. — Трофим уже повел хлопцев и девчат на Дубовые Гряды». Только б выбраться из города!.. Легко сказать — выбраться из города… Это значит, бежать вдоль улицы до перекрестка, повернуть на другую улицу, кинуться в переулок, опять повернуть и бежать дальше, пересечь сквер и податься в тупик, ткнуться в ворота, перелезть через ограду и снова оказаться на улице, в гуще зданий — он и не предполагал раньше, до чего тесен город с его улицами и переулками, скверами, зданиями, заборами, калитками на окраинах… Но надо уходить, скорее уходить! Он смотрит на Мефодия, на его протез. «Ты б тут у кого-нибудь переждал». Мефодий взъерошенно: «Я тебе, сукин сын, пережду. Пошли, говорю. Понял, нет?» Стук в дверь. Сильный, настойчивый, чужой. Зося Христофоровна вздрагивает, секунду медлит, потом идет открывать. Янек быстро кладет автомат под коврик, которым застлан диван, бросает поверх подушку. Жестом показывает Варваре, чтоб легла на диван. Поправляет на себе мундир. Мефодий забивается в угол. Аксютка и Оля — у стены, в полумраке. Они входят, офицер с серебряными «молниями» в петлицах, позади три автоматчика, в петлицах у них тоже «молнии». «Эсэсовцы», — холодеет Оля. Зося Христофоровна боком протискивается в комнату и останавливается возле Янека. Офицер недоуменно смотрит на него. «Лейтенант? Лейтенант встречал здесь Новый год? — вкрадчиво спрашивает ядовитый голос. — Все выпито, — показывает на пустой стол, — и лейтенант собирается уходить?» Янек выпрямляется: «Да, герр гауптман, — отвечает по-немецки. — Новый год. Но ничего не выпито. В этом доме ночь под Новый год — траурная ночь. В ночь на первое января, три года назад, большевики убили всех в этой семье. Кроме жены и матери, она перед вами, господин гауптман». Гауптман переводит глаза на Зосю Христофоровну. Она опускает голову. «А вы, лейтенант, из ненависти к большевикам пришли посочувствовать?» В тоне эсэсовского офицера все еще сквозит подозрительность, и это пугает Олю. «Не столько из ненависти к большевикам, герр гауптман, сколько из глубокого уважения к этой фрау. Она врач из госпиталя. Когда я был ранен, она лечила меня». Похоже, произвело впечатление на эсэсовского офицера. Пожалуйста, документы. В военное время человек без документов еще не человек, так, кажется?.. Да, врач, да, из госпиталя, — возвращает удостоверение Зосе Христофоровне. «А вон те, лейтенант? — смотрит сразу на всех. — И они из госпиталя?.. А! — изумляется эсэсовец. — И вы тут, господин на одной ноге? — подходит к Мефодию. — Как же, старый знакомый из «Шпрее»… И эти славные официантки здесь? — глядит в упор на Аксютку, на Олю. Лица их в тени, и он не видит отраженного на них испуга. — О, оказывается, все «Шпрее» исполнено ненависти к большевикам…» Гауптман резко поворачивается к Янеку: «Послушайте, лейтенант. Вы не слыхали, что произошло в «Шпрее»? Не слыхали? Жаль! Придется рассказать вам. И им тоже. Но не здесь, конечно…» Янек невозмутимо: «Следовательно, герр гауптман, я арестован?» Гауптман: «Они тоже». Он дает знак автоматчикам. С тигриной быстротой Янек выхватывает из-под коврика на диване автомат. И Оля слышит короткий треск и грохот свалившихся на пол тел. Цепенеющим сознанием Оля постигает: такой же треск раздается почти одновременно с очередью Янека. На его груди расплывается темное пятно. Он успевает дать еще очередь и, выпустив из рук автомат, падает навзничь. И Аксютка лежит у стены, и со лба стекает темная струйка, похожая на тень, и тень эта уже легла на глаза и ложится на щеки. И рука Варвары беспомощно свисает с дивана, вместо лица кровавая маска. Горячечный взгляд Оли замечает на полу, возле Янека, и Зосю Христофоровну, она мертва. А по другой бок стола, неуклюже раскинув ноги, свалились два автоматчика. И гауптман, корчась от боли, шарит рукой по полу и затихает, видит Оля. А разве сама она не убита?.. Нет. До этой минуты — нет, она же все видит… А потом — удар по лицу, удар по голове, еще удар… И в глазах гаснет свет.