Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Как же так, братец, ты вел роту, поднимал в атаку, сам в цепи бежал. Не боялся. Смерти, говорю, не боялся. А жизни вот испугался. Как же так?.. — допытывается Кирилл.
— Ты кто — политрук?
— Калека. Как и ты.
— Так. Понял. Дальше?
Дальше? Значит, все сначала. Нет смысла. «Все встанет на свое место, все поправится», — уверен Кирилл. Что поделать, над всем еще чувствуется жестокая власть войны.
— Ты учился где? — почему-то спрашивает Кирилл.
— На войне, — уклоняется лейтенант. — А еще в Тимирязевке.
— Слышал.
— А там нас не стрелять учили — другому учили… И про это слышал?..
Кирилл молчит. «Эх, и накидала же война обрубков. Вот и этот. Видно, несчастье вконец его доконало».
— Сам же, братец, знаешь, сквозь горе и беду, как через крапиву, проходишь — обстрекает и все-таки забудется. А иначе жить как?
— Раньше, что бы ни случалось, и я вроде этого думал. А вон как обстрекало!.. Видишь же… На всю жизнь!
— Полезь-ка ко мне в карман, — просит Кирилл.
— Пол-литра припрятал?
— Полезай, полезай…
Лейтенант неуверенно засовывает руку в карман пиджака Кирилла, достает несколько брошюрок, пробегает названия.
— Ну? — недоуменно взглядывает на Кирилла. — Сплошная Тимирязевка… Что, сразу на пятый курс, если по возрасту считать? — насмешливо поджимает губы.
— Нет. Как полагается, на первый. На первый курс мирной жизни… Мне же все надо сначала.
— А! — еще насмешливей смотрит на Кирилла лейтенант. — В колхоз, значит?
— Вот, братец, и ты угадал. В колхоз. Хоть я Тимирязевку и не кончал. Говорил же тебе, хочу жить, а не болтаться.
— Ты, вижу, философ: все жизнь да жизнь… — злится лейтенант. Может быть, его ожесточала бесспорность того, о чем говорит Кирилл?
— Да, все жизнь да жизнь…
— А что она, жизнь? Небольшой, собственно, срок до войны, долго война, и еще немного после войны, чтоб успеть все привести в порядок. — Лейтенант усмехается. Молчит, смотрит на землю, ветер влево-вправо переносит тени деревьев, стоящих за скамейкой. — Так пойдем? Пивная недалеко, рядом.
— Пропадешь, братец, — осудительно говорит Кирилл.
— Пропащему уже не пропасть, — откликается лейтенант. Он протягивает руки к костылям, тяжело опирается на них и идет по бульвару вниз. Туловище его неуклюже болтается между костылями.
3
Густая крона лип и кленов скрывала пятнистую крышу казармы, и Кирилл увидел ее, когда подошел к ограде. На крыше лежал цвет лета. Кирилл почувствовал волнение и постоял немного у проходной. Ему выдали пропуск.
В вестибюле у низкого стола, как и тогда, возле телефонного аппарата сидел дневальный. Кириллу даже показалось, что тот самый.
Он поднялся на четвертый этаж, повернул направо, двинулся по длинному коридору и открыл дверь в угловое помещение. Все там было по-прежнему, так же стояли койки и тумбочки между ними, так же на недлинном шнуре свисала с потолка лампочка под плоским
Потом Кирилл прошел мимо столовой, он подумал о подавальщице, отдавшей ему тогда в дождливый вечер свой ужин, который берегла для больной матери. Как раз открылась дверь, и какая-то девушка в переднике выскочила на казарменный двор. Кирилл ускорил шаги и свернул за угол.
Он вышел из казармы. У трамвайной остановки долго ждал «восьмерку», вагон за вагоном уходил в тусклую синеву начинавшегося вечера, а нужного номера все не было. «Арина» — возникло в памяти имя, которое придумал. Ему вдруг показалось, что ту старушку с узлом и вправду так зовут. Он улыбнулся. Стал оглядываться, будто мог увидеть ее. «Стучит, милок, сердце, ходют ноги, значит, жив. А жив человек, то нету ему спокоя», — вспомнились ее слова. Когда подошла наконец «восьмерка», он пропустил ее. Пропустил и следующую. Словно Арина должна вот-вот подойти. Уже стемнело. В небе вспыхнули плавные огни салюта: наши войска освободили еще один город.
До площади Дзержинского добрался он в десятом часу. У него постоянный пропуск, и он вошел в здание. Почти каждый день приходил он сюда. Товарищи встречали его так, словно ничего не произошло, словно Кириллу предстоит новое назначение… Может быть, здесь, в небольшой комнате парткома, и сложилось окончательное решение, к которому он пришел.
В табачном дыму он увидел склоненную над столом фигуру Ивана Петровича. Свет лампы из-под зеленого абажура падал на его руку, и пальцы казались зелеными, как трава.
— Опять к тебе, — почти виновато улыбнулся Кирилл. — Думал, уже не застану. Долго, братец, засиживаешься.
— Входи, входи. — Иван Петрович поднялся ему навстречу. Сейчас он не казался желтым, постаревшим, как в тот облачный осенний день, когда Кирилл забежал сюда пожаловаться на непогоду, задерживавшую вылет отряда. Что-то бодрое, радостное было в его глазах, в жестах. — Входи же, что стоишь у порога! — Он вынул изо рта трубку, и курчавый дымок описал полукруг.
Они сели на диван. У валика торчала подушка, та самая, вспомнил Кирилл. На ней был вмятый след, будто в нее бросили ядро.
— О! У тебя опять карманы набиты. И конечно… севооборотами? — засмеялся Иван Петрович. — Дела, вижу, у тебя, дела!
В последние дни Кирилл заметно повеселел. Он внутренне разделался наконец со всем тем, что томило и подавляло его, и почувствовал облегчение. Он отыскал то, чего ему так не хватало, и это было заложено в нем самом, как корни, набиравшие силу, чтобы дать росток. Его опять влекли куда-то мука и радость надежды. Он вновь ощутил в себе уверенность, и замыслы, как бывало, уходили далеко, пролагая путь для действий. Он уже не чувствовал себя слабым, — новый день призывал его к жизни, в которой всегда гораздо больше дел предстоящих, чем сделанных.