Птицы поют на рассвете

Цветов Яков Евсеевич

— Пришел тебе сказать, что решил менять климат…

«Менять климат» — значит уехать в колхоз, Иван Петрович уже знает, что имеет в виду Кирилл.

— И заявление об этом принес. Вот оно, — глазами показал Кирилл на карман. — Достань.

Иван Петрович развернул сложенный вдвое лист, вырванный из школьной тетради. Пробежал глазами небольшое письмо в партийную организацию, написанное крупным и старательным детским почерком. «Дочери диктовал», — догадался.

— Дело ясное, — сказал Иван Петрович. — Работать тебе, конечно, надо. Но почему ты выбрал именно это?

— А ты разве выбрал бы другое? — насторожился Кирилл.

— Забываешь, что ты инвалид первой группы. Хорошо, что забываешь. Но плохо будет, если мы, твои товарищи,

об этом забудем.

— Опять — инвалид! — вспыхнул Кирилл. Лицо обиженное, недовольное. — Выходит, ни в хомут, ни в дышло? Э, брось!

Есть же в самом деле какой-то смысл в том, что он не погиб в бою на большаке за Черным Бродом, а, искалеченный, остался жив!

— Спокойней, Кирилл. Во всем нужна полная ясность. Раз там прошел Гитлер, то теперь не деревня там — одни головешки.

— Знаю. Получил письмо.

— А это и без письма известно. Потому и говорю тебе.

Иван Петрович поднялся с дивана. Трубка, пустая, погасла, и он снова набил ее табаком, примял пальцем, зажег спичку. Он порывисто втягивал в себя дым, будто давно не курил.

— Конечно, со стороны посмотреть, то я, наверное, выгляжу чудаком. В самом деле, в партком пришел коммунист, просится на работу в деревню, а секретарь отговаривает. Тут бы не отговаривать — аплодисменты бы! А не могу… Подберем тебе дело по твоим теперешним возможностям. И не сердись. Есть?

— Нет, — уже спокойно и немного грустно сказал Кирилл. — Ты знаешь, я никогда не хотел медленно жить. Медленно умирать я тоже не хочу. Мне нужна работа на полную катушку.

— Хорошо, Кирилл, — долгим взглядом посмотрел на него Иван Петрович. — Твое заявление адресовано парткому. Приходи завтра. Обсудим. Может быть, действительно — твоя правда… Пусть товарищи скажут.

4

Был назначен день отъезда.

Собственно, Кирилл собирался сесть в один из составов, идущих в сторону фронта, и добраться до нужной ему станции. Оттуда — любая машина попутная. Он доедет до слободы на шоссе и — пешком на Мартынов мосток через Олу…

Товарищи в парткоме поддержали Кирилла. Правда, были минуты, когда все чуть не провалилось. «И чудак же этот член парткома! — теперь уже не сердясь думал о нем Кирилл. — Чудак…» Он выступил первый. Седеющий, но моложавый, с лицом в легких рябинках, с жидкими светлыми бровями, почти незаметными на его бледном лбу. «Мы любим и ценим Кирилла…» Что это он, на юбилее? — удивленно посмотрел на него Кирилл, тот даже остановился, перестал говорить. «Рубцов у тебя, дружище, хватает, — продолжал он, обращаясь уже прямо к нему. Голос громкий, торжественный какой-то. — Ты свое сделал. Другие доделают остальное…» Иван Петрович одобрительно взглянул на него, кивнул, словно услышал то, о чем сам думал. И Кириллу пришло на память вчерашнее: «Подыщем тебе дело по твоим теперешним возможностям…» Сговорились, что ли?! Второй тоже участливо сказал что-то о здоровье Кирилла, сказал, что будущее покажет, как быть ему дальше, и что незачем торопиться. И третий… Э, братцы, не то! — заволновался Кирилл. Нетерпеливо ждал он, что скажут остальные. Или все уже ясно? — испугался он. Как бы в подтверждение догадки наступила пауза, всегда тягостная в таких обстоятельствах. Иван Петрович вопросительно поглядывал то на одного, то на другого — девять членов парткома сидели в этом небольшом, таком знакомом Кириллу кабинете, и все они хотели остеречь товарища от трудностей, которые, думали они, ему уже непосильны.

Кирилл запомнил все: каждое слово, каждый жест, каждую секунду, и выражение лица каждого, и свет, чуть синеватый от чисто вымытого стекла или от подступавших сумерек.

Может, встать и сказать: что же это, в самом деле? Он, кажется, уже поднялся с места и даже услышал ровный голос Ивана Петровича: «Пожалуйста…» Но относилось это не к Кириллу, понял он. Кирилл увидел наискось от себя генерала, тот уже встал, отодвинул

стул и, словно еще не собрался с мыслями, заложив руку за спину, как тогда, в особняке с музейной мебелью, куда перед отправкой отряда вызвали Кирилла, медленно заходил вдоль стола — вперед-назад. Видно, так ему легче было рассуждать. «Я решительно не согласен! С выступавшими. — Он прошел мимо Кирилла. И Кирилл увидел, что не такой он сутулый, каким показался тогда, и морщин меньше. — Думаю, что просьбу товарища Кирилла надо поддержать. Иначе нельзя. Мы не вправе снимать с коммуниста ответственность за все, что происходит вокруг. Мы желаем ему счастья, и потому…»

Так, наверное, и записали в протокол: счастья… — улыбался Кирилл, думая о том заседании парткома.

«Пусть отправляется восстанавливать колхоз, раз выбрал себе это дело, — словно и сейчас слышал Кирилл голос генерала. — Товарищ Кирилл — хороший командир. А хороший командир и организатор хороший. Трудности?.. Не будь их в жизни — и заявления его не было бы…»

А тогда, в том особняке, как он сказал? «Нелегко будет, даже очень…» — припомнилось Кириллу. Чем-то обидело его это предупреждение, в котором почудилась ему глухая нотка неуверенности. Чепуха. Генерал уверен в нем и в таком, какой он теперь.

Еще говорили. Видно, генерал убедил членов парткома. Иван Петрович в конце концов тоже согласился: поезжай. «Поможем, если понадобится, — сказал он. — Конечно же, понадобится», — поправил сам себя.

В кармане лежала путевка партийной организации. И еще — письмо земляков. «Приезжай, Кирилл, — писали они. — Трудно нам сейчас. Совсем трудно. Все, что было, прахом пошло. Да люди остались. И опять строить колхоз надо. Сильное желание есть. Мы председателем тебя, Кирилл, хотим…»

Он часто вспоминал теперь: «Ты первым из нас возьмешься за мирные дела…» Может, и вправду завидовал Лещев, говоря это, а может — ободряющие слова; и они, бывает, нужны. Во всяком случае, Лещеву, наверное, не приходила в голову мысль, как именно возьмется Кирилл за мирные дела. Но, казалось Кириллу, секретарь обкома тоже поддержал бы его выбор. Война — работа непостоянная, — хорошо сказал Трофим Масуров. А делать хлеб — дело вечное.

Все это уже позади. День отъезда назначен.

В эту ночь Кирилл не ложился: утром он покидал Москву. Ему хотелось в последний раз прогуляться по ней, поздней, затихавшей, усталой. Улицы постепенно смолкали.

Кирилл шел вдоль набережной. Внизу чернела вода. Вода приняла окраску ночи и будто притаилась в своем каменном русле. Теплый воздух летней ночи вливался в легкие, в сердце, будто приносил облегчение. Кирилл шел и шел, и в первый раз почувствовал, что ночь просторна и можно без опаски широко двигаться в ней, не оглядываясь, не прислушиваясь, не останавливаясь. Он шел долго, размышляя обо всем сразу, словно хотел все запомнить и все решить. То, что было, ушло. Оно оставило след горечи и след радости тоже. Иначе разве мог бы он продолжать жизнь?

А может, надежды его не более чем иллюзия, и он не выдержит нового напряжения? Может, все это как водка: пол-литра, и все плохое уносится к чертям? Лейтенант на костылях верит, что пол-литра легко примирит его со всеми бедами, и действительно примиряет его. Что ж, он тоже верит в свое. И этого достаточно, чтоб жизнь, сильная жизнь, вернула его к себе, приняла в себя.

Теперь он уже не в стороне, и сознавал это. Нельзя же вот так — ни за что ни про что — выхватить его из мира и обречь на небытие… И в чем оно, небытие?.. Он не задумывался над этим. Да и ничем его не удивить: видел же смерть — лицом к лицу, а вот выстоял — ходит, размышляет, пробует свои силы, надеется на что-то… Впрочем, это у него в крови. Человек знает, что не вечен. А жить должен так, будто вечен, будто смерти не подлежит. Тогда и делаешь все крепко, прочно, и тоже навечно. «Ей-богу, симпатичная штука, эта самая жизнь. И придумана-то как!..» Он даже помотал головой, будто удивлялся.