Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— Да черт с ними, со старостами и Сариновичем! — Кирилл думал о другом. «Что ж там, у шестой группы?» — Давай быстрей, Михась.
Они уже подходили к церковному двору.
Михась дважды побывал у церкви и вел коротким путем — боковыми улицами. Автоматчики, прижавшиеся к стене левого придела, увидел Михась, жестами показывали, чтоб они свернули за ограду. Свернули за ограду. Потом передвигались к автоматчикам вдоль стены цепочкой.
— Что тут у вас? — Голос Кирилла строг.
— Что тут? — От стены отодвинулся молодой партизан в шапке и плаще, старший группы. — Фрицы на колокольне.
— Ну.
— Что — дальше? Молчат, не стреляют. Боятся или выжидают чего… И мы пока не стреляем. Чтоб шуму не наделать. А то услышат там, и собрание у вас разбежится, — ухмыльнулся партизан в шапке и плаще.
— Надо б тихонько разведать, — сказал Кирилл, — что там на колокольне.
— А послал одного. Забрался парень наверх, хоть и подпилили фрицы лестницу.
— Ну? — нетерпеливо требовал Кирилл.
— Шесть-семь немцев спрятались на звоннице. Пулемет, — доложил тощий боец, на которого показал партизан в шапке и плаще. У него было угрюмое, жесткое лицо.
Кирилл знал, автоматчики шестой группы — те, кто тогда, под Будами бежал из колонны пленных. Обреченность, даже равнодушие, помнил он, были в тягостном движении подавленных людей, понукаемых конвоирами. Теперь у них, у солдат, живо блестят глаза, зло проступают скулы, решительно сжаты губы… «Человек становится настоящим солдатом, когда защищает свое… Иначе это манекен с оружием!..»
Мысль Кирилла вернулась к колокольне. «Ну, шесть-семь немцев. А дальше? — соображал он. — Не открывать же огня, чтоб во Дворце культуры услышали. Верно сказал хлопец, разбегутся…»
— Попробуем схитрить, — понял Ивашкевич затруднение Кирилла. — Попробуем схитрить. Уйдем отсюда. Пусть видят, что уходим. Может, сами спустятся, а ребята караулить будут…
«Дело», — подхватил Кирилл мысль Ивашкевича.
— Старший! — приказным тоном произнес он. — Нечего ангелов караулить. Никого здесь нет. Разведчик же подтвердил — никого.
Партизан в шапке и плаще смотрел на Кирилла недоумевающими глазами.
— Вся группа на площадь, — громко потребовал Кирилл. Видно было, говорил он, думая другое.
Старший смекнул, должно быть. Крикнул:
— Ребята, пустой номер! За мной!
Через минуту все двинулись по открытой улице. Те, с колокольни, могли следить за ними. «В спину бы не саданули, — подумал Кирилл. — Да нет, хватит ума не связываться». Обогнули рощу, примыкавшую к церкви. Кирилл приказал партизану в шапке и плаще и тому, тощему, что взбирался на колокольню, незаметно отделиться, вернуться, притаиться в роще у церковной сторожки и наблюдать за колокольней.
А когда Лещев закроет собрание, размышлял Кирилл, и пока группа крутолобого и майора будет разделываться с гитлеровцами и полицаями, которых захватила, он покончит с этими. Может быть, и в самом деле немцы подумают, что партизаны ушли, и спустятся с колокольни. «А смыться в занятом и окруженном Лесном некуда». А не спустятся, что ж! Гранаты…
Подходили к площади.
— Патрулируйте. Чуть что, дайте знать. Я у самых дверей буду, — сказал Кирилл.
Кирилл и Ивашкевич поднялись по ступеням Дворца культуры.
Они вошли в зал.
За столом президиума сидели теперь два бородатых человека, которых Кирилл и Ивашкевич заметили в телеге
Лещев, разгоряченный, стоял у трибуны. Он видел внимательные, сосредоточенные лица. И лица были так замучены, горе так перекосило их, что, кроме страха, казалось, они ничего не выражали. Чем может он утешить этих людей? Надеждой? Что может предложить им? Только войну.
— Армия наша за сотни километров от нас, — говорил он, — но оттого земля эта не перестала быть советской. И здесь, товарищи, идет война, которую гитлеровцы принесли нам. Линия фронта — каждая деревня, каждая хата. Пусть чувствуют захватчики силу, которую дала нашим людям революция. Пусть чувствуют гнев наш, ненависть нашу, рожденную любовью к социалистической Родине. — Голос его, приподнятый, крепкий, и приказывал и призывал, он сам, как бы со стороны, уловил это. — Нас не остановить, если гитлеровцы даже удвоят и утроят пытки, разбой, издевательства. — Он смотрел в скорбное, болезненное лицо женщины в черном полушалке, сидевшей близко, как раз против трибуны. Может быть, глядя на нее, он и заговорил о пытках, разбое, издевательствах? — Тесно уже становится в наших лесах. Месть приводит туда патриотов. Завтра многие из вас, — широко обвел он рукой молчавший, словно никого не было, зал, — самые верные, самые лучшие из вас, тоже возьмутся за оружие.
Он волновался, дрожали руки, дрожал голос, точно впервые оказался во главе собрания и не знал, как подойти к концу. Ему и не хотелось, чтоб кончилось это собрание, понял он. Он говорил один. Один? Нет, нет… «Все говорят. Глаза говорят. Тишина говорит». Он все равно никому не дал бы слова, даже если б и отыскался смельчак. «Повесят же потом…»
И все-таки надо кончать собрание, необычайное, полное опасности. За стенами — враг.
— Вы ведь хотите гибели врагу? — Лещев не спрашивал, он утверждал. И хотелось услышать, что скажут эти люди, впервые с тех пор, как сюда пришли захватчики, собравшиеся вместе.
Тишина. В напряженном ожидании смотрел Лещев в зал. Смотрел, как в глаза слепого, — теперь тишина пугала. Нарастая, она грозилась подавить его.
— Да! — услышал он.
В грудь словно ударило что-то жаркое и радостное. И, подаваясь порыву, он возбужденно поднял руки, сжатые в кулаки.
— Вы ведь хотите снова видеть нашу землю свободной?
— Да, да!
— Вы ведь хотите скорого и победного конца войны?
— Да!
— Тогда — бороться, бороться, бороться! — Два стиснутых кулака гневно ходили над головой. — Пусть огненной и горькой будет для врага земля наша! Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!
Все встали, словно ворвалась буря, аплодировали.
«Совсем как бывало», — горящими глазами смотрел Ивашкевич.
На лице Кирилла от волнения резко проступили скулы. Он взглянул на часы.
— О, братец, уже двенадцать часов пополудни. Когда-нибудь, после войны, вспомним, как провели мы этот день — двенадцать часов пополудни, — чуть слышно, будто самому себе, сказал Кирилл. — Ладно, оставайся, жди Лещева, — заторопился он. — А я к церкви. Надо кончать там. — И быстро вышел.
А Лещев сделал шаг и остановился. Он услышал, кто-то запел: