Птицы поют на рассвете
Шрифт:
Он шел долго, может быть потому, что медленно, в голову приходили трудные мысли и замедляли шаг. Наконец дорога вывела Хусто на исковерканный асфальт, и он понял, что здесь была улица. Он оказался в городе, в бывшем городе, название которого сохранилось на картах, как на кладбищенских надгробьях остаются имена тех, кого уже нет.
Хусто знал, что город этот разрушили в первые дни войны сначала бомбы, потом артиллерия. Но оттого, что миновал год, что сквозь щебень и пепел успела пробиться трава, вид развалин не становился мягче. Вокруг бессмысленное нагромождение камней, из которых были когда-то сложены здания. Камни уже не хранили
Он шел, натыкаясь на груды ломаного кирпича, на каменные глыбы, вырванные из стен, на поблескивавшие лужи битого стекла, на поваленные столбы, запутавшиеся в скрученных проводах. Но вот тротуар и мостовую перегородили холмы щебня, и пришлось взбираться на них. Носком сапога зацепился за железную балку и чуть не растянулся плашмя.
Перед ним лежал убитый город.
Когда-то разрушенная стена здания в Мадриде, изрешеченный пулями трамвай, девочка с осколком бомбы в голове, уткнувшаяся в мостовую, приводили его в отчаяние. Сейчас он пробирался через сплошные развалины, и ему казалось, что к той разрушенной стене добавилась еще одна, еще две, еще пять, еще и еще, — все стены города.
Он внезапно остановился. Он увидел выщербленные плиты ступеней. Дома не было — о нем напоминали кучи кирпича и бетона, искромсанной штукатурки. Сохранились только эти ступени, по которым уже некуда было подниматься. Он присел на предпоследнюю ступень. На противоположной стороне улицы, как театральные декорации на сцене, на которую еще не вышли актеры, торчали две стены с розовыми обоями в узорах. Между стенами валялись отопительные батареи, из щебня высовывалась железная спинка кровати, как мосток лежала дверь. Воронки казались незасыпанными могилами.
Здесь все мертво. И был ли здесь когда-нибудь живой человек? Или он первый вошел в эту густую тишину пустоты, в которой, казалось, и воздуха не было. И есть ли за этими развалинами что-нибудь другое, или это замкнутый мир, весь мир?.. Он вдруг подумал о себе, как о мертвом.
Ветер хлестнул в спину, загремел скомканным куском крыши, поднял в воздух белую пыль, это улетала отсюда известка. Ему стало страшно одному в этом бывшем городе, прикрытом угрюмо двигавшимися тучами. Он вскочил со ступени и побежал. Сапоги стучали так громко, что казалось, еще кто-то бежал, вслед за ним, и он оглядывался. Он не заметил, как снова выбрался на дорогу. Обрадованно увидел деревья, одинокие домики вдалеке, воробьев на проводах. Он вспомнил, что там, в мертвом городе, и воробьи не летали, ни одной птицы не видел, пока находился среди руин.
Но город все время стоял перед глазами. Он снова и снова присаживался на каменные ступени, слышал, как гремит ветер куском железной крыши, видел в воздухе белую пыль. Он шел лесом. Компас вел его в Теплые Криницы, на хутора, где ждал его Петро. Он шел и думал о тех, с кем пустился в длинную и трудную дорогу, в конце которой, знал он, занималось большое утреннее солнце.
33
Жилось Петру плохо. Полоска ржи и небольшая делянка картошки не могли прокормить. Хорошо, Кирилл помог
Ночь еще цепко держала пространство от Теплых Криниц до Грачиных Гнезд и дальше, на запад, на север, на юг, и только от речки чуть отступала, и было неясно, это серая полоска лежала между ночью и занимавшимся днем или то вода тронулась во тьме. Петро шел вдоль черных деревьев, словно они прятались от него, хоть и стояли на том самом месте, за мостком, недалеко от хаты. Он вдохнул воздух, холодный и тяжелый, будто глотнул темноты. За плечами висела связка корзин. Отправляясь в город на базар, брал с собой корзины, — это все-таки отвлекало внимание встречавшихся на шоссе немцев. Дело на этот раз совсем простое — передать Аксютке несколько слов.
Он дошел до Грачиных Гнезд, обогнул хату Алеся и двинулся в сторону шоссе.
Уже повернуло на полдень, когда открылась окраина города.
Петро утомленно передвигал ноги. Показалось, по тротуару ступать труднее, чем по лесной дороге. «От непривычки…» — подумал. А еще, наверное, потому, что очень хотелось есть, даже мутило от голода, даже глаза ослабли, и он видел все вокруг как в тумане. А еще идти и идти…
Аксютка выглянула в окно и увидела его. Петро шел через двор. Она выбежала навстречу.
— Ой, папа! — довольная, заглядывала ему в глаза. Заботливо сняла связку корзин с его плеча и повела на кухню. — Сегодня у нас пироги с мясом. Стряхни грязь с сапог. Заходи. Как живешь? — грустно покачала головой, все еще не сводя с него глаз.
— Живу, дочка, ничего, — провел он кистью руки по вспотевшему лбу. — Конечно, по нынешнему времени если, хорошо живу.
Аксютка побежала в зал, к столикам.
Варвара усадила Петра в уголок, нарезала хлеба, поставила тарелку с супом и сама с полотенцем в руках села против него. Потом принесла пироги, горячие, жирные, вкусные. Поговорили о том, о сем, повздыхали, посетовали на жизнь.
Аксютка с пустым подносом показалась в дверях.
— Аксютка! — позвал Петро.
Аксютка подошла.
— Дядька о кабане спрашивал, — тихо сказал ей. Собственно, так Кирилл и сказал: спроси о кабане. И — все, и ничего больше. Петро понимал: слова эти скрывают какой-то важный смысл. И он смотрел на Аксютку: ей-то ясно в чем дело?
— Ладно, — отмахнулась, и — к раздаточному проему за блюдами. И — в зал.
Петро посидел еще немного.
«Аксютка — что же? — подумал. Что-то же надо передать Кириле. — Что ж Аксютка?..»
Варвара выдернула из связки корзину, положила в нее всякой снеди, сверху покрыла тряпицей. «Кто знает, скоро ли опять придет… Хоть на первое время харч…»
Аксютка снова показалась. Раскрасневшаяся, торопливая, легким движением поправила наколку на голове. Ткнула Варваре пустой поднос.
— Провожу, папа.
Петро поднялся. Закинул за плечи связку корзин, ту, что собрала Варвара, взял в руку.
Пошли через двор. У ворот остановились.
— Так скажи дядьке: кабан под Новый год. А еще скажи, до того времени — никаких гулянок в своей деревне…