Пуля нашла героя (География одиночного выстрела - 3)
Шрифт:
Еще раз просмотрел афиши — все объявленные в них мероприятия казались серой бесполезной тратой времени отдыхающих по сравнению с выступлением попугаядекламатора.
«Действительно, — подумал Саплухов. — Это уже история… История добрых старых дней, когда все было живее, интересней и настоящей».
Вернувшись в Дом творчества, ученый обнаружил телеграмму из Москвы: корреспондент из «Недели» выезжал на встречу с ученым по поводу предложенного им сборника неизвестного поэта, передавшему свои стихи советскому читателю через попугая.
«Ну вот, — подумал Саплухов. — Дело двинулось. Пойдут интервью,
Конечно, думал он не о собственной славе, а о заслуженной славе этого неизвестного поэта. Хотя, без сомнений, понимал ученый, что какая-то часть славы достанется и ему, открывателю нового имени, человеку, спасающему советскую литературу, выкапывающему из забытья национальное культурное достояние.
На ужин подали жареный хек с картошкой.
Грибанин, улыбаясь шире, чем обычно, сообщил о том, что уже выслал заявку на роман о неизвестном поэте в издательство «Советский писатель».
— В романе, — говорил он, — будет примерно 36 глав по пятнадцать страниц каждая. В первой части — детство поэта в далекой сибирской деревне, преждевременная смерть отца-лесоруба, гибель на фронте старшего брата, безответная любовь к дочери лесника…
Саплухов вытаскивал пальцами кости из хека, слушал бурлящего идеями и образами Грибанина и в душе чувствовал некоторое беспокойство.
Неприятно было, что писатель нахрапом хватается за святые для него, Саплухова, вещи. Но с другой стороны, ученый не осуждал Грибанина, помня, что писатели — это инженеры человеческих душ, а значит, имеют они право исправлять, изменять эти души, в целях народного воспитания вкладывать в души другой, более полезный смысл.
Нина Петровна слушала взахлеб, забыв об остывающем хеке.
— …и вот, приехав в Москву, Миша, Михаил, видит мчащийся по шоссе черный «ЗИЛ», и видит, как выбегает на шоссе мальчик, выбегает, чтобы спасти от машин выкатившийся туда красный резиновый мяч, — продолжал пересказывать будущий роман Грибанин. — Еще секунда, и собьет машина мальчишку, но тут Михаил бросается на шоссе, рывок! И, подняв мальчишку, он успевает отбросить его на тротуар, мяч выкатывается к тротуару с другой стороны, а сам Михаил пытается отпрыгнуть, но резко затормозивший «ЗИЛ» все-таки ударяет его. Удар слабый, он отделывается синяками и ссадинами, но в машине ехал секретарь Моссовета с охраной. Лейтенант из охраны тут же арестовывает Михаила, думая, что он хотел устроить аварию. А Михаил ведь приехал в Москву, чтобы стихи свои показать! Арестовывают его и увозят на Лубянку. Секретарь Моссовета не верит, что Михаил хотел вызвать автокатастрофу, но карьерист-лейтенант уже завел дело, и арестованный сибирский парень попадает в свою первую камеру, в камеру предварительного заключения…
Грибанин так увлекся, так горячо и проникновенно рассказывал, что Саплухов внезапно искренне, по-настоящему запереживал за этого парня, словно бы история, рассказывавшаяся за столом, не была вымыслом, а была самой настоящей журналистской правдой.
В какой-то момент он ощутил огромную любовь к Грибанину, любовь и уважение к этому инженеру человеческих душ. Ведь буквально за десять минут он не только сумел заставить внимательно слушать его рассказ, но сумел заставить ученого поверить в него!
А Грибанин все продолжал. У Нины Петровны в глазах блестели слезы.
А по спине ученого
Глава 24
На Подкремлевские луга пришла зима. Выпал снег, покрыл тонким слоем землю и широколапые еловые ветки, покрыл крыши обоих шалашей.
Особенно холодно не было, но сидели теперь старик, Банов и Клара всегда поближе к пламени костра. И кушали так, и письма читали, и писали. Банов все никак успокоиться не мог — все улыбался без конца и без причины. Стало ему теперь и жить веселей, и работать легче. Теперь он письма только читал, а Клара на них отвечала.
По вечерам после ужина играли с солдатом в домино — каждый вечер по три игры. Как-то легко к этому привыкли и играли с удовольствием и даже с некоторым азартом.
Единственно, что чуть-чуть огорчало Банова, так это-то, что приходилось им теперь стариковскую порцию еды каждый день на троих делить. Желудок Банова сразу заметил, что порции уменьшились, и иногда по этой причине болел или просто урчал.
В принципе солдат на второй же день предупредил их, что поваразербайджанец две порции ни за что не даст. Но тогда они все дружно махнули рукой.
— Разве еда — это главное? — сказал тогда старик. Однако через день Кремлевский Мечтатель решил еще раз поговорить на эту тему. Говорил он без всяких намеков, а просто использовал ситуацию с едой для разоблачения христианства.
— В Библии написано, — говорил он, — что тремя хлебами можно пять тысяч людей накормить… или, может быть, наоборот — пятью хлебами три тысячи людей?.. В общем, товарищи, не важно. Главное — очевидная неправда данного утверждения! Можете вот вы себе представить, что моей порцией завтрака можно накормить четверых или пятерых едоков?
Банов и Клара, конечно, согласились с Эква-Пырисем.
Больше к разговору о порциях не возвращались. Терпели молча и без жалоб.
Несколько раз видел Банов в окрестностях зайцев и очень жалел, что нет у него тут никакого ружья для охоты.
Старик как-то сказал, что вот сойдет снег и ягоды будут расти, грибы, фрукты дикие.
Так и жили они втроем в ожидании весны. Пили чай, принесенный солдатом Васей, и, если везло старику, ели гостинцы из присылаемых ему посылок. Но иногда гостинцы были не очень съедобные. Так, получили они как-то две посылки из Дагестана с очень соленым сушеным мясом, которое никак нельзя было разжевать. А в другой раз пришла посылка от казахов — прислали круглый окаменелый сыр, который ни кусался, ни разрезался. Так и пришлось его выбросить — видно, очень долго посылка в пути была.
Однажды утром пришел Банов к костру один, без Клары.
Удивленный Эква-Пырись поинтересовался, где же она, что с ней.
— Нездоровится, — сказал Банов. — Сказала, что вроде забеременела она…
И тут же, сообщив эту новость, потупил Банов взгляд и побледнел.
— Ну что с вами, Васильич, — обрадовался старик. — Это же архивеликолепно! Дети! Вы разве не любите детей? Вы же директором школы были!
— Люблю, — кратко ответил Банов.
— Так что ж вы так побледнели?