Пуритане(ил. Б.Пашкова)
Шрифт:
— Хартия, о которой я говорю, — возразил Мортон, — принадлежит всем шотландцам, и даже самому последнему среди них. Это свобода от кнута и тюрьмы, провозглашенная, как вы можете прочесть в Священном писании, не кем иным, как апостолом Павлом, и ее обязан отстаивать всякий, рожденный свободным, как ради себя самого, так и ради своих соотечественников.
— Так вот оно что, сударь! — сказал Кадди. — Много утекло бы воды, прежде чем леди Маргарет или моя матушка отыскали бы в Библии такие мудрые вещи. Госпожа моя — та всегда повторяла, что кесарю надо воздавать кесарево, а что до матери, то она совсем спятила со своим пресвитерианством. Болтовня этих старух вконец забила мне голову; но если бы мне удалось найти джентльмена, который взял бы меня к себе в услужение, я, наверное, сделался бы совсем другим человеком; и ваша честь, может быть, вспомнит об этих моих словах, когда выйдет из заточения, и тогда возьмет меня к себе камердином.
— Камердинером, Кадди? — ответил Мортон. — Увы! Это было бы довольно печально для вас, даже если бы мы были свободны.
— Понимаю, о чем вы толкуете, вы думаете, что я деревенщина и что из-за меня вам будет стыдно перед людьми. Ну так знайте: я сметлив, понимаю с полуслова, и все, что можно сделать руками, всему этому я легко научился, только вот читать, писать да считать — тут дело совсем другое; и в футбол лучше меня никто не играет; да и палашом я действую не хуже капрала Инглиса. Как-то я уже продырявил ему башку, даром что теперь он едет за нами такой важный. А потом, вы ведь не останетесь в этой стране? — сказал он, внезапно оборвав свою речь.
— Очень возможно, — ответил Мортон.
— Ну и ладно! Я отправил бы матушку к ее старшей сестре, тетушке Мег, в Глазго, в Гэллоугейт, думаю, ее там не сожгли бы, как ведьму, и не дали бы ей помереть с голоду, и не повесили бы, как рьяную пресвитерианку; там, говорят, городской старшина заботится о таких одиноких, покинутых бедняках. А мы с вами могли бы уехать и поискать свое счастье, как говорится в этих старых чудных сказках о Джоке, что разил великанов, и Валентине и Орсоне; а потом мы бы возвратились в веселую, как поется в песне, Шотландию, и я снова надел бы ходули и так бы разворотил пар на славных заливных лугах в Милнвуде, что не жалко было бы выставить целую пинту, лишь бы на это взглянуть.
— Боюсь, — сказал Мортон, — что у нас, мой добрый друг Кадди, очень мало надежды возвратиться к своим прежним занятиям.
— Что вы, сударь, что вы! — ответил Кадди. — Разве можно так поддаваться унынию — и разбитый корабль добирается иной раз до берега. Но что это? Лопнуть мне на месте, если моя старуха снова не принялась за свою проповедь! Мне ли не знать ее голос, как начнет она сыпать словами Писания, — точно ветер воет на чердаке; а вот и Тимпан взялся за работу. Господи Боже! Разозлись только солдаты, и они порешат их обоих, да и нас с вами в придачу.
Беседа их действительно была прервана каким-то раздавшимся за их спинами не то ревом, не то мычанием, в котором можно было разобрать голоса проповедника и старухи, один — напоминавший ворчанье фагота, другой — повизгиванье надтреснутой скрипки. Сперва оба престарелых страдальца довольствовались взаимными соболезнованиями, сетуя на свои несчастья и негодуя в весьма сдержанных выражениях; но, изливая друг перед другом душу, они распалялись все больше и под конец не могли сдерживать душивший их гнев.
— Горе, горе вам, трижды горе, кровожадные деспоты и насильники! — кричал почтенный Гэбриел Тимпан. — Горе, горе вам, трижды горе и до того, как сломаны будут печати, и раздастся трубный глас, и изольют влагу сосуды!
— Так… так… Да обуглятся их окаянные рожи, да поразит их Господь в день суда небесного десницей своею! — раздался, словно эхо, пронзительный альт старой Моз, исполнявшей партию второго голоса в этой фуге.
— Истинно говорю вам, — продолжал проповедник, — ваши походы и ваши набеги, фырканье ваших коней и горделивая поступь их, ваши кровавые, варварские, бесчеловечные злодейства, то, что вы глушите, умерщвляете и растлеваете совесть несчастных созданий Божьих кощунством и отвратительными соблазнами, — все это восходит от земли к небу, словно гнусный и отвратительный вой святотатца, и приблизит час расплаты и гнева. Кха… кха… кха… — Поток его слов был прерван приступом сильного кашля.
— А я говорю, — кричала Моз, тем же тоном и почти одновременно с проповедником, — что хоть глотка у меня старая, и одышка, и при такой быстрой езде…
— Черт подери! Хоть бы они перешли на галоп, — сказал Кадди. — Уж он заставил бы ее придержать язык.
— Да… да… хоть глотка моя старая и дыханье тяжелое, — продолжала выкрикивать Моз, — не перестану я клеймить вероотступничество, измену, ереси и колебания в нашей истинной вере. Я возвышу свой голос против всякого угнетения, против того, чему еще придет час возмездия.
— Помолчи, прошу тебя, помолчи, добрая женщина, — говорил проповедник, который наконец справился с мучительным приступом кашля и сокрушался, что Моз опередила его своими проклятиями, — помолчи и не вырывай из уст служителя алтаря слов, которые надлежит произнести ему, и только ему… А я скажу… Я возвышаю свой голос и говорю вам, что прежде чем игра будет окончена, да, прежде чем зайдет это солнце, вы узнаете, что ни гнусный иуда, ваш епископ Шарп, уже отправившийся, куда ему подобало, ни кощунствующий Олоферн, этот кровопийца Клеверхауз, ни надменный Диотреф, этот юнец Эвендел, ни алчный и рыщущий, как ищейка, Димас, кого вы зовете сержантом Босуэлом и кто отнимает у сирой вдовицы последний грош и все, что ни найдет у нее в чулане, ни ваши карабины, ни пистолеты, ни палаши или кони, ни ваши седла, уздечки, подпруги, мундштуки или сумки с овсом, из которых вы кормите лошадей, не отвратят от вас стрел, что уже отточены, и лука, чья тетива уже натянута против вас.
— Конечно, не отвратят, конечно, — как эхо, вторила Моз, — отверженные они, каждый из них… презренные они… метлы они, годные, только чтобы швырнуть их в огонь, после того как ими выметут мусор из храма Господня; бичи, сплетенные из бечевок, чтобы наказывать тех, кто больше алкает суетных благ и одежд, чем креста или ковенанта; но когда дело их будет выполнено, они сгодятся лишь на завязки к башмакам дьявола.
— Лукавый меня возьми, — сказал Кадди, обращаясь к Мортону, — сдается мне, что наша матушка проповедует не хуже попа. Жаль, едва он разойдется, как на него нападет кашель; и потом, долгая езда сегодня утром тоже не пошла ему впрок. А то бы он заглушил мою старую мать и тогда отвечал сам за себя. Счастье еще, что дорога здесь каменистая и солдаты не очень-то слышат, что они там городят: уж слишком стучат копыта; а вот дайте выехать на мягкую землю, тут уж дело так просто не обойдется.
Предположения Кадди полностью оправдались. Пока стук копыт на плотной, каменистой почве заглушал слова арестованных, солдаты почти не обращали на них внимания; теперь, однако, дорога пошла болотом, где обличения обоих ревностных пресвитериан лишились спасительного аккомпанемента, сопровождавшего их до этой поры. И действительно, едва кони побежали по вереску и зеленой траве, Гэбриэл Тимпан снова возопил пронзительным голосом:
— Итак, я подымаю мой голос, точно пеликан в пустыне…
— А я свой, — подхватила Моз, — точно воробей на застрехе…