Пурпур и яд
Шрифт:
Но больше любых даров, украсивших город и царский дворец, синопейцев удивило появление римского посольства во главе с легатом Публием Сервилием.
Тех, кто помнил визит Мания Аквилия Младшего, не могло не удивить, с какой почтительностью легат передал поздравления Митридату по случаю рождения наследника. Легат заверил царя в дружеских чувствах к нему сената и римского народа. Временам Аквилиев пришел конец.
«Вот что значит сильная рука! — говорили синопейцы. — Не прошло и года после занятия Митридатом трона, как его уже признали могущественные цари. С ним вынуждены считаться римляне».
Самого Митридата,
«Порыв, связавший меня с этой девочкой, был порожден отчаянием, — думал Митридат, шагая по залу. — Время смыло черты тех, кто дал мне жизнь. Отодвинулась и Лаодика. Да ведь и она сама любила меня только как брата. Она не принесла мне ни страсти, ни выгод, которые мог дать брак с дочерью любого из царей. И Вологез и Никомед были бы счастливы породниться со мной».
Оставшись наедине, Митридат открыл таблички. Стиль легко прорезал воск: «Твое письмо, Диофант, доставило мне радость. Теперь у меня двое сыновей — Махар и Евпатории. Позаботься о каменной колыбели. Пусть она будет крепкой и достаточно просторной. Вырой цистерны, чтобы городу не страдать от жажды. Меня пугают вести из Керкинитиды. Скифы на море опаснее римлян. Свяжись с Савма…»
Из зала донеслись шум голосов и шарканье подошв. Лаодика провожала гостей. Стиль застрял в воске на полуслове.
Митридат отложил таблички. «Почему я здесь? — мучительно думал он. — Мое место рядом с воинами, в скифской степи или в Таврских горах. Город будет носить мое имя. Но ведь даже его место будет выбрано не мною. И трофей в узкой долине воздвигнут Диофантом. Я не могу покинуть дворец, потому что не знаю, останутся ли для меня открытыми его двери? То, что я принимал за детскую непосредственность, оказалось неразвитостью лишенного воображения ума. Лаодика не может понять моих стремлений, моих планов. Она не знает и не желает знать о том, что выходит за пределы дворца. Она окружила себя людьми, равнодушными и даже враждебными моему делу. Она приковала меня к себе невидимой цепью. И теперь добавила к ней гирю — золотую колыбель».
Митридат схватил таблички. Стиль яростно заскользил по воску: «… ком. Напомни ему о нашей дружбе. Можешь пообещать Неаполь, но пусть он не рассчитывает на Пантикапей. Побережье будет принадлежать мне. Евпатории должен сверкать как драгоценный камень в диадеме, имя которой Таврика».
ПОГОНЯ
Ветер гнал легкий пепел. Он ложился черными полосами в бороздах, когда-то оставленных плугом, у каменных стенок, разделявших клеры. Огонь сожрал дары Деметры, превратил ее пышные волосы-колосья в безобразную плешь. Обугленные тополя вдоль дороги дополняли эту картину, заставлявшую сжиматься сердце одинокого путника.
Таврский тулуп и войлочная шляпа делали Архелая неузнаваемым. Скифские всадники, встретившиеся ему у брода через реку, даже не остановили его. Кто бы мог подумать, что эллин решится среди бела дня идти в город, захваченный скифами! Архелая приняли за одного из тех пастухов, которые доставляют в Керкинитиду туши баранов и круги сыра. Если бы с ним заговорили, он мог ответить на таврском языке.
Показались стены. Керкинитиду называли житницей
Архелай увидел какой-то темный квадрат, пересеченный железными полосами, с черной дырой в середине. Он не сразу догадался, что перед ним городские ворота. Скифы оттащили их и разожгли на них костер.
В памяти Архелая всплыло лицо Горгоны с волосами-змеями, спускавшимися по щекам, и высунутым, как у бешеной собаки, языком. Это изображение, отпугивающее врагов и злых духов, город заказал отцу, когда Архелай был еще ребенком. Потом оно появилось на воротах и стало такой же неотделимой частью города, как его агора с алтарем Девы и Херсонеса, или мраморная стела со словами присяги. Страшно было подумать, что ворота Херсонеса, не выдержав удара тарана, могли быть так же сорваны, обезображены, а в священных стенах зияли бы пробоины, напоминавшие рваные раны от скифских стрел.
Здесь надо быть осторожным. Архелай свернул в сторону и направился к одной из пробоин. Через несколько мгновений ему открылся мертвый город. От домов остались одни почерневшие стены. Кое-где они присыпаны снежком. Но со стороны гавани доносились стук топоров, визг пил, крики.
Подойдя ближе, Архелай увидел остовы кораблей. Без мачт и парусов, они казались какими-то морскими чудовищами, вытащенными на берег. Между ними прохаживался человек с плетью в руке. Он был здесь главным. Это видно по тому, как почтительно склоняются перед ним головы в башлыках, как там, где появляется его фигура, усиливается стук топоров и визг пил.
До наступления темноты Архелай прятался в одном из домов близ агоры. Оставаясь невидимым, он определил лучшие подходы к кораблям, расположение складов. Когда гавань опустела, Архелай подполз к помещению, которое, как он заметил, не охранялось. Через некоторое время он вылез с огромным ворохом пакли.
…В полночь строители, занявшие ближайшие к гавани дома, проснулись от удушья. Дым подобрался к ним сквозь двери и щели в стенах. Они выскочили, глотая ртом воздух, как рыбы, выброшенные из воды.
В доках горел недостроенный корабль. Он корчился в языках пламени, трещали доски, отрываясь от корпуса. За ним загорелся другой, затем третий. Занялись горы досок, подготовленные строителями.
И только тогда, когда доки представляли собой море огня, скифы увидели человека в тулупе. Он вышел им навстречу, словно желая представиться: «Смотрите! Это сделал я один!»
Скифы замерли, пораженные.
А Архелай тем временем скинул тулуп, за ним и хитон. Его обнаженное тело в пламени казалось бронзовым, словно боги забросили прекрасную статую в скифскую степь. Видение было мгновенным. Архелай развернулся, как дискобол перед броском, и побежал, высоко поднимая ноги, как его учили гимнасиархи…