Пурпур и яд
Шрифт:
— О деле потом, — перебил Сулла. — Вернемся к тому, с чего начали. Тебе кажется, что мне не нужно писать историю, а сам ты отказываешься это делать. Я думаю, назначь бы я историком Мурену или, допустим, Атея, также встретил бы отказ.
Басилл расхохотался:
— Атея историком! Да он лучше снова на стену взойдет. Пусть историю греки пишут…
— Вот! Вот! — торжествующе воскликнул Сулла. — Дело римлян побеждать, а дело греков описывать победы. А задумывался ли ты, как мы с тобою будем выглядеть в этих историях, какими красками будет нарисована наша доблестная осада Афин?
Улыбка
Консуляр встал. Лицо его стало торжественным, словно он не беседовал со своим подчиненным, а выступал в сенате.
— Можем ли мы позволить тем, кого разбили на поле боя, торжествовать в папирусных свитках. Должны ли мы оставить в их руках каламос, которым движет злоба и месть. Разве римляне, победившие всех этих грекулов, не могут дать им урок? Но с чего должна быть начата история?
Сулла сделал паузу.
— С описания героев. Помнишь, как это делает Гомер. «Гнев богиня воспой Ахиллеса Пелеева сына». Я начну свою историю с описания гнева Митридата, которому не давала покоя слава римлян. Жаль только, что я не представляю его себе. Говорят, он высок ростом и силен, как бык.
— Я могу тебе помочь! — неожиданно проговорил Басилл. — Нет, не в написании истории. Я покажу тебе Митридата.
Легат разжал кулак. На ладони блеснул перстень. Сулла наклонился. Он сразу заметил, что в оправу вставлен резной камень серовато-дымчатого цвета. На гемме вырезана голова с разметавшимися волосами, скрепленными диадемой. Резко поднятые брови, образовывавшие складку на лбу, придавали лицу черты взволнованности и торжественного пафоса.
— Откуда он у тебя? — спросил полководец, перекладывая перстень в свою ладонь.
— Я, как ты приказал, отпустил друзей Архелая, а Аристиона приказал привязать к столбу. Тогда-то Атей заметил, что у него на пальце что-то блестит. Он хотел отнять у него кольцо. Но философ поднял крип. Он вопил, что бесчеловечно лишать почти мертвеца самого ему дорогого. Я приказал Атею оставить его в покое. Перстень был снят с руки мертвого.
— Что же, — сказал Сулла. — Я слышал, что вещи казненных приносят счастье.
Кормчий поднял руку. И тотчас же дружно ударили весла, их лопасти вошли в воду и, оттолкнувшись от нее, бросили триеру вперед. Голубая полоса отделила корабль от берега, затянутого дымом. Языки пламени поднимались над арсеналом, но пожар, видимо, уже ослабел.
На глазах у Архелая выступили слезы. Год жизни он отдал Пирею. И какой это был год! Римляне не давали покоя ни днем, ни ночью. Их тараны крошили камни стен, как скорлупу ореха. Но словно из-под земли поднимались новые укрепления. Битва шла в подкопах под стенами и даже на дне бухты между водолазами. Это было состязание в хитрости и упорстве, достойное войти в летопись великих осад. И когда уже враг оттеснен за старые Перикловы стены, когда заделаны бреши и засыпаны подземные галереи, приходится покидать эту землю, обильно политую кровью. К чему Пирей, когда пали Афины.
Триеры уже огибали Саламин, видевший славу Фемистокла. Ее призрак заставил афинян взяться за оружие. И все окончилось кровавым кошмаром.
ХЕРОНЕЯ
К северу от Турийских гор вплоть до Кефиса, несущего
Запереть Суллу в Аттике — такова была цель Архелая, тем более осуществимая, что понтийские корабли блокировали побережье. Конечно, до возведения укреплений Сулле не трудно было выйти из Аттики. Но с военной точки зрения это казалось безумием. Теснины суровой Аттики давали римлянам защиту, а в открытых равнинах Беотии римская пехота могла быть легко смята и рассеяна понтийской конницей и колесницами.
И все же Сулла поступил вопреки расчетам Архелая. Римским полководцем руководило не божественное предвидение, как он объяснял впоследствии в своих «записках», а суровая необходимость. У Суллы иссякло продовольствие. Чтобы избежать голода и лишений, он вышел в Беотию и, обойдя понтийское войско, занял холм на равнине, к северу от Херонеи. Здесь он соединился с легионом Гортензия, прошедшим из Фессалии тропами Парнаса.
В ту ночь никто не сомкнул глаз. Римляне разожгли костры, и багровые тени метались по их усталым лицам. Легионеры с тревогой всматривались в мглу, откуда слышали храп коней и звон оружия. Враг готовился к решающему сражению. Царь прислал Архелаю подкрепление, а Сулле никто не окажет помощи. Сенат поставил его вне закона. Два легиона под командованием Фульвия Флакка, вместо того чтобы стать под начало Суллы, прошли прямым ходом в Азию, чтобы там воевать с Митридатом. И какой смысл всех этих побед, если сокровища Пергама и Синопы достанутся тем, кто все это время проводил в цирке и на форуме, кто не знал осады Афин, не перенес опасностей Херонеи!
Чувствуя настроения воинов, Сулла обходил манипулы. Факел освещал его высокий, изрезанный морщинами лоб, щеки, покрытые наростами, и глубоко сидящие, проницательные глаза. С одними консул шутил, рассказывая им о забавных проделках мимов, спутников своей беспутной юности. И не было в этих рассказах ничего нарочитого, словно полководец коротал время в кругу людей, равных ему по возрасту и положению. С другими он заводил серьезный разговор о справедливости древних законов. Собеседники, польщенные доверием, делились с Суллой мыслями и сомнениями.
Незаметно наступило утро. С высоты холма открывалась равнина, усеянная вражескими полчищами. Она напоминала огненное колыхающееся море. Живые волны перекатывались от Турийских гор и с берега Кефиса, обтекая белые домики и черепичные крыши Херонеи. Шлемы с перьями, латы, щиты, поножи, оружие, украшенное золотом и серебром, мидийские и скифские одеяния — все это волновалось и двигалось, создавая устрашающую картину. Воздух не вмещал многоголосого гомона, ржания коней, звона оружия.
Выведя воинов па ровное место, Сулла разделил их на две группы. Правую он взял себе, а левую доверил осторожному Мурене. Запасные когорты велитов он перебросил в тыл, поручив их пылкому Гортензию.